Пианисты - Кетиль Бьёрнстад

— А почему ты скрывала это от Ребекки? Разве не понимала, что это ее ранит?

— Таково было распоряжение отца Ани.

— Брура Скууга?

Сельма Люнге с удивлением смотрит на меня, ее поражает моя горячность.

— Да, а кого же еще? Классический папаша. У нас в Германии таких много. Для своей дочери он требует всего исключительного. Он уже выступает как ее импресарио. У В. Гуде нет ни малейшего шанса.

— Но ведь это ненормально!

— Дорогой мой, все нормально, когда речь идет о классической музыке. Это арена для душевнобольных и гениев. Это самый короткий путь к вершине, если правильно распорядиться своими картами. В противном случае человек может остаться вечным трудягой, неудачником определенного толка. Брур Скууг питает невероятные амбиции в отношении своей дочери. И я, как ее педагог, вынуждена с этим считаться.

— Но если речь идет уже о ее здоровье?

Сельма Люнге смотрит на меня и пожимает плечами:

— Тогда такому человеку больше нечего делать в этом мире.

Четвертое воскресенье адвента. Вот-вот наступит Рождество. Я занимаюсь, играю простые вещи, отец сидит с телефоном у себя в спальне. Катрине то уходит из дома, то возвращается. Я по-прежнему не знаю, чем она занимается, но не думаю, чтобы это было как-то связано с Аней.

Неожиданно телефон оказывается свободен, и кто-то звонит нам. Отец тут же снимает трубку. Странно, что он от застенчивости старается скрыть от нас, что у него появилась дама сердца. И почему он не проводит время у нее? Наверное, она еще не свободна.

В дверях появляется отец с трубкой в руке.

— Это тебя.

— Меня?

Я хватаю трубку. Низкий голос. Аня.

— Я помешала?

— О Господи, конечно нет!

Она медлит.

— Я думала о том разе, когда ты был у меня. Вышло так глупо. Я не этого хотела. Ты занят сегодня вечером?

— Вечером? А в чем дело?

— В том, что сегодня я уже достаточно занималась. Что я устала и мечтаю об обществе. Папа с мамой уехали в Гелио на какой-то юбилей. Заночуют там в отеле «Холмс». А я не привыкла оставаться одна в этом доме. Ты уже ужинал?

У меня волосы встают дыбом.

— Нет еще.

— Я могу приготовить нам ужин.

— Я должен взять с собой Катрине?

— Нет, я думала, что мы проведем вечер вдвоем. Мне хочется попробовать сыграть тебе Равеля.

Я киваю. Это разумное объяснение.

— Понятно. Я сейчас приду, — говорю я и кладу трубку.

— Куда ты собрался? — спрашивает отец.

— Это секрет. Но, пожалуйста, не говори ничего Катрине.

— А где она?

В ту же минуту она появляется в дверях, глаза у нее красные и распухшие.

— Я знаю, куда ты идешь, — говорит она.

— Думаю, сейчас моя очередь.

Она трясет головой.

— Ничего ты не понимаешь.

— Хочешь сказать, что я должен был отказаться от приглашения?

— Поступай как знаешь. Мне нечего тебе сказать. Но будь с нею помягче. Ты многого не понимаешь.

— Если ты слышала мой разговор, то знаешь, что я спросил, взять ли тебя с собой.

Катрине качается. Кожа у нее бледно-серая. Под глазами чернота. Зрачки расширены. Я вижу, что она совсем без сил.

— Было бы глупо сейчас брать меня с собой, куда бы ты ни шел.

— Она хочет сыграть мне Равеля, — объясняю я.

Катрине медленно кивает.

— Я понимаю, она должна сыграть тебе Равеля.

Отец в недоумении смотрит на нас обоих.

Я спускаюсь по холму к Эльвефарет. Я принял душ. Молниеносно. Но к Ане я должен прийти чистый. Белеет снег. Я смотрю на дома, взволнованный тем, куда держу путь. Здесь мой дом. Моя жизнь. Еще на несколько месяцев. А кто знает, что будет летом? Аня окончит школу, отец продаст дом, мы разъедемся в разные стороны.

Но этот вечер не для грустных мыслей! Сегодня я не хочу ни о чем тревожиться. Я дохожу до перекрестка, где начинается Эльвефарет. Стало холоднее, снег поскрипывает под ногами. Я вижу огни на другом берегу реки. Там, где-то в лесу, стоит дом Сельмы Люнге. Я почти различаю его за деревьями. Знакомая география. Там, внизу, в заводи лежала мама. Я уже очень давно не был в ольшанике. Может быть, это хороший знак.

Да, думаю я. Сегодня особенный вечер. Я не рыскаю по нашему району, как раненый зверь. Мне не надо останавливаться у последнего поворота. Человека с карманным фонариком нет дома. Марианне Скууг тоже. Вообще-то мне даже грустно. Я не видел ее с тех пор, как в тот вечер мы распрощались у Национального театра. Она словно оттиск с Ани, думаю я. И хотя она зрелая женщина, выглядит она почти так же, как ее дочь. Хотя на много лет старше ее. Мне неловко, что меня тянет к немолодым женщинам. Может, это как-то связано с мамой? Неужели на самом деле все так банально? Несмотря ни на что, я думаю только об Ане, даже когда лежу под одеялом с Маргрете Ирене.

Я миную последний поворот, ту точку, где мне всегда приходилось остановиться. Вижу вдали квадратный дом в конструктивистском стиле. Кроваво-красный, думаю я. Дом буквально кровоточит сквозь доски обшивки, словно там, внутри, находится жертва, раненое существо, чьей жизни угрожает опасность.

Со стучащим сердцем я останавливаюсь у калитки. Вхожу на запретную территорию. Но разве Аня не сама пригласила меня в гости? У меня есть свидетели: отец и Катрине.

Я подхожу к крыльцу, тщательно отряхиваю снег.

Там, за дверью, Аня, и она ждет именно меня.

Я звоню.

Она меня ждала. Проходит несколько секунд. И она открывает дверь.

Ее дружеская улыбка, как всегда, поражает меня.

— Наконец, пришел, — говорит она.

Аня обнимает меня. Аромат ноготков. Я перестаю дышать, стараясь, чтобы она этого не заметила.

— В последний раз получилось глупо, — повторяет она. — Я не хотела…

— Не думай об этом, — прошу я. — В этих стенах распоряжаешься ты.

— Папе следовало быть помягче.

— Наверное, он хотел без помех поработать дома?

Я пытаюсь быть любезным. Она, не отвечая, помогает мне снять пальто.

— Как хорошо, что ты смог прийти, — говорит она.

На ней тот же самый сиреневый джемпер, те же черные брюки и войлочные тапочки — все как в прошлый раз. Она закатывает глаза и провожает меня в гостиную. Меня это трогает. На журнальном столике стоит бутылка вина и два бокала. Она следит за моим взглядом.

— Только я пить не буду, может быть, потом и чуть-чуть.

— Сначала ты будешь играть.

— Хорошо. Если ты хочешь послушать. А еще у меня приготовлен салат. Ты хочешь есть?

— Нет.

— Можешь пить вино, пока я играю. Ведь ты любишь вино, правда? Я хочу, чтобы тебе было хорошо.

— Мне уже хорошо.

— Тогда налей себе вина. Ты это умеешь делать лучше, чем я. И начинай пить. А я буду играть.

— Какая честь!

— Но я буду играть только партию фортепиано. Остальное ты додумаешь сам. Ты знаешь этот концерт?

— Конечно. Это любимый концерт моей мамы. Особенно вторая часть.

— Все так говорят, и я из-за этого нервничаю.

— Я думаю, Сельма Люнге стояла у тебя за спиной и внушала тебе правильные чувства?

— Не говори так. Я начинаю. А ты сделай первый глоток.

Я подчиняюсь. Она садится к роялю. В гостиной полумрак. За панорамным окном стоят заснеженные ели. Лампы горят не на полную мощность. Они лишь тускло поблескивают. Дорогие кресла и диваны служат зрителями. Какая строгая публика, думаю я.

Но я — тоже публика. Я сижу в кресле, тяну вино и одобрительно киваю во время исполнения первой части. Вижу, что Аня с головой ушла в музыку. Я никогда не умел так сосредотачиваться. Звучит великолепно.

В паузах для оркестра Аня вопросительно смотрит на меня:

— Я не слишком медленно играю? Как думаешь, Каридис не хотел бы, чтобы я играла немного быстрее?

— Скажи ему, что ты ученица Сельмы Люнге, он поймет. И хотя ты еще чистая страница, он должен подчиниться твоему желанию.

Она согласна.

— Спасибо, — говорит она. — Но вот начинается вторая часть. Мы с Сельмой много спорили о ней. Сельма находит ее веселой. А я — грустной.

— По-моему, она очень грустная.

Аня оживляется.

— Но почему? Ты можешь объяснить?

— Тональность. Ми мажор. На первый взгляд она кажется открытой и потому веселой. Но это шутовская открытость, потому что за смехом кроется грусть, а это и есть самое грустное.

— Да. Наверное, ты прав. Спасибо тебе за эти слова. Теперь мне хватит смелости сыграть так, как я хочу.

Аня исполняет эту тему чисто и безыскусно. Я отмечаю все — ее продуманные, сознательные движения. Покачивание головой. Прямые плечи. И рвущиеся наружу чувства, которые она сдерживает так, как ее учила Сельма Люнге. То, что происходит, описать невозможно. Это должно происходить без комментариев. Тут необходима внутренняя сила. Нельзя создать волшебного музыкального рассказа, если темп будет слишком быстрым. Аня играет медленно, как раз так, как нужно. Мне хочется встать у нее за спиной, как всегда стоит Сельма. Хочется положить руки ей на плечи и прошептать на ухо что-нибудь ободряющее.