Протоколы с претензией - Е. Бирман

  Но лучше всех, как всегда, выглядят журналисты. Пресса всегда права. Если Премьер заглянет в туалет, пресса тут как тут. “Знаем, знаем, чем он там занимается”, – поворачивает голову в сторону туалета телеведущий. При этом в поле зрения камеры попадают какие-то проводки, аппаратура, закрепленная на его спине. Все это, наверное, обеспечивает ему связь с редактором передачи, который по должности обязан быть мудрее телеведущего и при случае подскажет ему, как поддать жару.

  Если армия рвется в бой, чтобы упредить противника, ей говорят: “Вы что, с ума сошли? У вас боевой зуд? У нас есть для вас успокоительные таблетки.” Если же противник напал первым, опытный журналист, словно забивая гвоздь в булку, задает вопрос: “Как могли вы дать им возможность окрепнуть у себя под носом?”

   Дора Клигер из русско-еврейской газеты “Грустно”, больше известная под именем Большая Дора из-за своих солидных габаритов (еще и ассоциация с германской сверх-пушкой), призывает к широкомасштабной армейской операции. Ее перепечатывает ивритская пресса. “О” и “у” в иврите – одна буква. Большую Дуру приглашают на телевидение. Генералы объясняют ей возможные последствия такой операции. “Но вы же не пробовали”, – возражает она. Механизм масштабной воинской операции все-таки приводится в действие. Sheherezada News трубит на весь мир о небывалой резне. На носилках переносят убитых. Одного из них неумелые санитары роняют на землю, мертвый вскакивает на ноги, а испуганные санитары разбегаются. Жертв оказывается немного, и даже Организации Объединенных Наций тяжело объединиться в этом вопросе. Что, впрочем, не сказывается на тираже Sheherezada News. Искренность Соседей не вызывает сомнения. Убивать других – их святое право, когда же убивают их – это ужасающая резня, о которой нужно поведать всему миру, демонстрируя в протянутых к телекамере руках вырванные взрывом куски человеческой плоти. В стерилизованных телехрониках Еврейского Государства можно увидеть лишь обгоревший остов взорванного автобуса и бродящих вокруг него людей в резиновых перчатках, собирающих, утверждают Соседи, деньги, выпавшие при взрыве из карманов людей. О вековых корнях впечатлительности и незаурядного воображения Соседей с похвалой отзывается еще в 19-м веке немецкий историк – профессор Егер. Соседи искренне верят Sheherezadе News. Внутренняя логичность рассказа и пышность его восточного убранства в сочетании с пламенным призывом к высокой справедливости ценятся Соседями превыше всего. Утомительные детали и подробности расследований, чужие права и справедливость только испортят волшебство историй “Тысяча и одной ночи”. Ага, вот вы и попались, говорит внимательный европеец, а утверждали, что они не дети. А раз дети, значит, неподсудны. Но если дети и неподсудны, значит, кто-то должен их опекать, возражают те, в чьих дворах дети разводят костры и вешают кошек, не возьметесь ли вы?  Нет, нет, мы не вправе, а вы тем более, с колониализмом покончено, – говорят европейцы. Да мы и не рвемся, честно отвечают владельцы сгоревших дворов и могильщики убитых кошек, но что же делать? Беседуйте с ними, объясняет европеец, читайте им сказки Андерсена, в них столько добра, столько света, сколько лет уже мы эти книжки читаем, а все плачем над ними.

  А Старый Ястреб совсем не показывается на людях, и чем незаметнее он становится, тем большей симпатией к нему проникаются, и даже пресса его не задевает. А значит, снова правы древние китайцы: худший император – тот, над которым смеются; плохой – тот, кого боятся; лучший – тот, о котором знают только то, что он существует.

  Большая Дора оказалась права. Армейская операция приносит зыбкое затишье. 

  Террор уже наведался к Старшей Сестре, заглянул и в Европу. На сей раз Старшая Сестра самолично берется за дело.

  А Еврейское Государство взялось строить Стену. Стена Берлинская была построена, чтобы не выпускать, Великая Китайская – чтобы оградиться. Дети Вудстока молотками разбивают все стены, потому что эти проклятые стены ограничивают свободу людей и препятствуют человеческому общению. Фрагмент разрушенной Берлинской стены стал музеем, Китайская стена хороша хотя бы тем, что перенос ее стоит больших денег. Любопытно, интересуется В., всегда ли рады Дети Вудстока виду разбитых ими стен?

  На сей раз именно он выступает с предложением о новой статуе Свободы в Уганде. Он предлагает поставить памятник Детям Вудстока, разбивающим стены отстойника.

“РУССКАЯ ВОЛНА” И БЛИЖНИЙ ВОСТОК

  В супермаркете порою можно встретить А.-инькину мать. Ее способ постижения окружающего мира производит на Я. сильнейшее впечатление. Пока Баронесса, не теряя времени, “шарит”, по ее выражению, по полкам с продуктами, она одним ухом успевает услышать речи пожилой женщины. Успевает также скрыть улыбку, когда, достав с полки коробку корнфлекса, кладет ее в тележку, на которую опирается Я., молча и внимательно выслушивающий рассуждения матери А., явно обрадованной возможностью высказаться. А.-инька ее совсем не слушает, жалуется она. Ее рассуждения опираются на два главных потока информации – телеканалы Российской Империи и местные русскоязычные газеты. “Половина “русских” – охранники”, – гласит заголовок газеты, лежащей в тележке А.-инькиной матери. Половина охранников в стране – “русские”, узнает она из этой статьи, когда прочтет ее дома. Эта политическая геометрия Лобачевского, питающая мать А. и, возможно, способная свести с ума ее сына, помогает сформировать рациональную часть ее знаний о стране, в которой она живет. Иррациональная составляющая формируется ею самой таким образом, что характеры и образ мыслей российских парламентариев и политиков, чьи имена большею частью уже незнакомы Я., она чудесным образом обнаруживает в местных политиках, чье лепетание по телевизору на языке аборигенов для нее не больше чем шелест засохшей растительности на придорожных холмах. Именно эти странные гибриды, с которых работой ее воображения сняты галстуки и надеты сандалии на босу ногу, вершат ближневосточные дела в странном мире А.-инькиной матери.

  Я. в очередной раз задумывается над судьбами “русской волны”. Мать А. представляет старшее поколение. При необходимости она сумеет самостоятельно объясниться с местным отроком.

  “Ани (я – ивр.) из-за вашей музыки всю лайла (ночь – ивр.)...” – Она запинается, и, то ли забыв от волнения, что знает, как произносится частица “не” на иврите, то ли желая подчеркнуть самую суть своего сообщения, совершает тройное отрицающее движение головой. Затем она склоняет седую голову на сложенные вместе ладони, что означает сон.

  “Эванти”, – отвечает ей смуглый отрок. “Что он сказал?” – тормозит она пробегающего мальчишку из “русских”. “Он тебя понял”, – переводит росток “русской волны”, не понимающий уже обращения на “вы” к одиночной личности, и торопится улизнуть. Кто знает, прочел ли ему кто-нибудь русскую книжку про Айболита? Вряд ли, повзрослев, прочтет он Чехова на русском языке. И научить его этому едва ли удастся, как когда-то едва ли удалось бы самого Я. научить читать на идише, на который с легкостью могли соскользнуть в беседе его родители.

  Скромный героизм выживания старшего поколения, убирающего и охраняющего супермаркеты, больничные кассы и другие заведения самостоятельного еврейского мира, выгуливающего его стариков и старушек на инвалидных колясках, порой глубоко трогает Я., соединяя в его душе теплую иронию с грустной благодарностью.

  В драпированные кресла с подлокотниками и низкой спинкой, отличной от высоких кожаных кресельных спинок, характерных для кабинета начальника или офиса адвоката, приземлились “русские” инженеры, врачи. Смешно имитируя гнев “черных пантер”, порой стенает местная “русская” пресса о неиспользованном творческом потенциале “русской волны”. Сам Я., Баронесса и члены Кнессета Зеленого Дивана этот обиженный контингент нигде помимо “русских” газет, как правило, не встречают. Пикники на почве производственной и земляческой общности с неизменными шашлыками выявляют стопроцентную занятость этой категории вновь прибывших и являют всякому интересующемуся проблемами трудоустройства репатриантов то самое “скромное обаяние” нового еврейского среднего класса, в чьей осанке “сделавших себя” людей проглядывается осознание своей значимости.

  Руки специалистов по таянью арктических льдов и пушкиноведов словно вывернуты за спину ситуацией, в которой они оказались. Укоренение трудно, часы и календари, на которые натыкается взгляд, напоминают им, что время идет. Пущенные ими корни ищут просветы между камнями и неплодными глинами. И когда видит Я., что добиваются устойчивости и они (не мытьем так катаньем), он снимает перед ними шляпу, которой в любом случае нет применения в этой стране.