Протоколы с претензией - Е. Бирман

  А по набережной они идут вольготно, не спеша, от памятника у дельфинариума,  где погибли в теракте дети из Российской Империи и где все еще горят свечи и лежат цветы, до яхт тель-авивской марины. Они минуют американское посольство, подземной автомобильной стоянке которого любил доверять свою “Субару” Б. до встречи с госпожой Ковалевски и безымянными угонщиками, проходят мимо соседнего с посольством ресторанчика Mike's Place, отмеченного в свое время дежурным терактом. Другим терактом был отмечен еще клуб возле арабской лавки-пекарни, который компания прошла немного раньше. Я. оказался там на следующий день, были еще на месте взрыва обломки, мусор и полицейское ограждение, FOX снимала маленького солдатика с автоматом, стоявшего на придорожной тумбе и что-то высматривавшего. Красная краска, которой вскоре была покрашена мостовая на входе в ресторанчик, уже поистерлась под ногами прохожих.

  Компания ведет беседы, уместные при небыстрой ходьбе. Так, ничего особенного. Сначала о царях древности. Я. утверждает, что Александр поразил современников и потомков не столько своими воинскими подвигами, сколько попыткой построить Новый Ближний Восток. Щелкнув на иконке увеличительного стекла со знаком плюс, отчего, как известно, мы видим меньше, но лучше, Я. сосредотачивается на клочке ойкумены между Средиземным морем и Иорданом. Он опровергает расхожее мнение о том, будто царь Ирод запомнился иудеям лишь своими жестокостями. Жестоких иудейских царей было хоть отбавляй, говорит он. Жестокости Ирода запомнились лишь благодаря масштабу его личности, который отразился в размахе его строительства. Потом беседа перешла на других строителей – пионеров-первопоселенцев из России. О том, какая это была безумная затея. Они рассуждали о законе сохранения безумных затей в природе. Стоит ли любая идея, как бы хороша она ни была, такого самопожертвования, спросил А., имея в виду первопоселенцев. А есть ли вообще ответ на вопрос, сколько стоит свобода, ответил Б.

  Море легонько гладит мокрый песок. Б. улыбается встречной толпе безадресной улыбкой. Я. находит, что в его улыбке есть оттенок надменности. Он эту надменность оправдывает, он говорит, что она антибиотик после столетий европейского холопства. Море – то же море, говорит улыбка Б., первопоселенцы –те же первопоселенцы. Ау, вы нас не узнали?

  Они переходят на иврит, встречая знакомых уроженцев страны. Прощаясь с ними, снова возвращаются к русскому. Кого они встретили на этот раз? Б., например, встретил Гади Леви, с которым работал когда-то в одной комнате в “Hellop Ltd.”. Гади Леви был всем хорош, и только тем не очень удобен в общении, рассказал о нем Б., что имел обыкновение громко кричать. И кричал он не тогда, когда злился или хотел кого-то обидеть, а наоборот, – чем веселее ему было, тем громче он кричал, чем приятнее ему был входящий в комнату, тем более шумным приветствием и хлопком по плечу он его награждал. А. встретил старичка-“поляка”, мимо дома которого он когда-то продвигался по тротуару с метлой и совком, и старичок неизменно при этом тщательно запирал калитку и спрашивал у А. доверительно и шутливо, не “румын” ли он, а затем в который раз шутил, что “румын” – это не национальность, а профессия. А. впоследствии устроил собственный опрос, чтобы выяснить, правда ли, что “румыны” склонны к присвоению чужой собственности. Из троих опрошенных им “румын” ни один не сознался. Попадались гуляющей компании и знакомые из “русских”. Например, Я. с Баронессой встретили старого знакомого, одного из первых своих соседей в стране, Баронесса вспомнила его имя, Валерий. Его в ту пору в августовскую жару можно было в полдень встретить идущим по улице в светло-сером костюме-тройке, с плоской соломенной шляпой на голове. Я. утверждал, что при нем была трость, но Баронесса трости не помнила. Этим облачением он подчеркивал, видимо, свою нескрещиваемость с расхлябанным Левантом. Весь вид его говорил, что если попытаться случить его насильно с Левантом, то потомства от этой случки не будет: он останется в костюме-тройке, а Левант – в неопределенного цвета неглаженой футболке с растянутым воротом. Сейчас на набережной этот их знакомый был в шортах, сандалиях на босу ногу и футболке, правда, тщательно выглаженной и с тугим воротом. Был он не только без шляпы, но даже наголо острижен, и голова его оказалась на удивление круглой. И только В. во всю дорогу никого не встретил и даже немного из-за этого было расстроился, но вдруг увидел, что навстречу ему идет Хаим Брикман, и безобидный В. стал смотреть себе под ноги, потому что жена Хаима Брикмана, (нет-нет, не позволим подозревать в В. негодяя!), просто жена Хаима Брикмана имела обыкновение стирать футболки мужа по вечерам и вывешивать их сушиться на ночь, отчего к утру футболки отдавали запахом тины. Хаим заметил глядящего себе под ноги В., окликнул его, осведомился о здоровье и обдал его знакомым запахом, который здесь, на набережной, вполне можно было бы принять за далекий отголосок поврежденной канализации одной из старых гостиниц на набережной. В. никак не прокомментировал встречу, а остальная компания так и решила, что это порыв ветра принес запах гостиничного подвала.

  И все же тель-авивская набережная склоняет к беспечности. В Иерусалиме нет моря, но есть горы. Иерусалим приобщает к величию и страсти. Тель-авивская набережная внушает мысли о примирении, окутывает негой. Переселите жителей Тель-Авива на неделю в Иерусалим, который и видом и цветом напоминает горку грецких орехов, и не хватит ни стальных щипцов, чтобы эти орехи расколоть, а расколов, выковырять из мелких осколков скорлупы их горьковатую субстанцию, ни тяжелых дверей, в щелях которых колют орехи те, у которых не оказалось щипцов под руками. Если же наоборот, жителей Иерусалима поселить в Тель-Авиве и выгуливать день за днем на набережной, то они скоро будут напоминать розовых креветок, их останется взять за хвостик, макнуть в золотистый соус, зажмуриться от удовольствия, и они сами растают во рту. От людей ничего не зависит. Дух города варит их мысли, тихонько помешивая их в котле своих улиц, затем, сняв пробу, заправляет ими головы людей, как заливают свежее масло в мотор автомобиля.

ВОЙНА И МИР IV

  Фигура нового Премьера, сменившего Генерал-пианиста, поначалу пугает многочисленных беженцев опустевшего Лагеря Вечного Мира. В Старом Ястребе они привыкли видеть только угрозу разумному ходу дел. Стоит ему, переваливаясь, вступить в поле зрения телекамер, щурясь и почти застенчиво улыбаясь, как по телам их пробегают мурашки. Что еще он задумал? Какой сюрприз их ожидает назавтра? Какую столицу поведет он нас брать завтра, чтобы упредить нависшую угрозу, – Дамаск, Багдад, Тегеран?

  Но время идет, а Старый Ястреб как будто никуда и не торопится. Он улыбается еще мягче прежнего, еще застенчивее. Возраст, опыт и его внушительные размеры, кажется, приучили его не столько планировать и налетать, сколько приглядываться и протискиваться. Понемногу приучает он граждан Еврейского Государства, что не такой уж он ужасный, как принято о нем думать, потихоньку устраивает он доверительные отношения со Старшей Сестрой. Страсти пусть кипят на телеэкране, сам он приходит в телестудию все реже и реже, а потом и вовсе почти в ней не показывается.

  Есть от чего кипеть страстям. Террор достиг новых высот. На экранах телевизоров возобновляются перепалки между Лагерем Горячих Патриотов и Лагерем Вечного Мира. Бывшие генералы особенно убедительны в своих выкладках. В Еврейском Государстве генералы больше других склонны к миру.

  Но лучше всех, как всегда, выглядят журналисты. Пресса всегда права. Если Премьер заглянет в туалет, пресса тут как тут. “Знаем, знаем, чем он там занимается”, – поворачивает голову в сторону туалета телеведущий. При этом в поле зрения камеры попадают какие-то проводки, аппаратура, закрепленная на его спине. Все это, наверное, обеспечивает ему связь с редактором передачи, который по должности обязан быть мудрее телеведущего и при случае подскажет ему, как поддать жару.

  Если армия рвется в бой, чтобы упредить противника, ей говорят: “Вы что, с ума сошли? У вас боевой зуд? У нас есть для вас успокоительные таблетки.” Если же противник напал первым, опытный журналист, словно забивая гвоздь в булку, задает вопрос: “Как могли вы дать им возможность окрепнуть у себя под носом?”

   Дора Клигер из русско-еврейской газеты “Грустно”, больше известная под именем Большая Дора из-за своих солидных габаритов (еще и ассоциация с германской сверх-пушкой), призывает к широкомасштабной армейской операции. Ее перепечатывает ивритская пресса. “О” и “у” в иврите – одна буква. Большую Дуру приглашают на телевидение. Генералы объясняют ей возможные последствия такой операции. “Но вы же не пробовали”, – возражает она. Механизм масштабной воинской операции все-таки приводится в действие. Sheherezada News трубит на весь мир о небывалой резне. На носилках переносят убитых. Одного из них неумелые санитары роняют на землю, мертвый вскакивает на ноги, а испуганные санитары разбегаются. Жертв оказывается немного, и даже Организации Объединенных Наций тяжело объединиться в этом вопросе. Что, впрочем, не сказывается на тираже Sheherezada News. Искренность Соседей не вызывает сомнения. Убивать других – их святое право, когда же убивают их – это ужасающая резня, о которой нужно поведать всему миру, демонстрируя в протянутых к телекамере руках вырванные взрывом куски человеческой плоти. В стерилизованных телехрониках Еврейского Государства можно увидеть лишь обгоревший остов взорванного автобуса и бродящих вокруг него людей в резиновых перчатках, собирающих, утверждают Соседи, деньги, выпавшие при взрыве из карманов людей. О вековых корнях впечатлительности и незаурядного воображения Соседей с похвалой отзывается еще в 19-м веке немецкий историк – профессор Егер. Соседи искренне верят Sheherezadе News. Внутренняя логичность рассказа и пышность его восточного убранства в сочетании с пламенным призывом к высокой справедливости ценятся Соседями превыше всего. Утомительные детали и подробности расследований, чужие права и справедливость только испортят волшебство историй “Тысяча и одной ночи”. Ага, вот вы и попались, говорит внимательный европеец, а утверждали, что они не дети. А раз дети, значит, неподсудны. Но если дети и неподсудны, значит, кто-то должен их опекать, возражают те, в чьих дворах дети разводят костры и вешают кошек, не возьметесь ли вы?  Нет, нет, мы не вправе, а вы тем более, с колониализмом покончено, – говорят европейцы. Да мы и не рвемся, честно отвечают владельцы сгоревших дворов и могильщики убитых кошек, но что же делать? Беседуйте с ними, объясняет европеец, читайте им сказки Андерсена, в них столько добра, столько света, сколько лет уже мы эти книжки читаем, а все плачем над ними.