Три лика мистической метапрозы XX века: Герман Гессе – Владимир Набоков – Михаил Булгаков - А. Злочевская

Для сравнения вспомним, что Цинциннат Ц., несмотря на такое же окружение и, более того, несмотря на отсутствие в его жизни истинной возлюбленной, сохранил свою духовную целостность и психическое здоровье.

Различие здесь не столько в концепции фигуры художника, сколько в личном жизненном опыте, трагическом у Булгакова и сравнительно счастливом у Набокова.

Различия в концепции человека у Г. Гессе, В. Набокова и М. Булгакова проявили себя также в том, как эти писатели понимали взаимоотношения художника-Демиурга с инобытийной реальностью. Только предстоя «потусторонности» и восходя туда в своем творящем воображении, может художник сочинять – это общее мироощущение как Гессе, так и Набокова и Булгакова. И все же взаимоотношение с трансцендентностью у каждого писателя свое.

Владимир Набоков в этом отношении отличается, пожалуй, самой большой долей «здравомыслия» и оптимизма. И вопреки распространенному убеждению, что Набоков писатель трагический и пессимистичный, современная французская писательница иранского происхождения Л. Зангане абсолютно верно уловила камертон счастья, на который настроен художественный мир Набокова. Автор «Дара» – действительно «великий писатель счастья»[269]. Это, конечно, не бытовой оптимизм обывателя, который живет ради того, чтобы «срывать цветы удовольствия» и каждому «цветку» радуется, но блаженство интеллектуально и духовно развитой личности, наделенной креативным сознанием.

Каждому, кто обладает хотя бы крупицей воображения, доступно наслаждение жизнью. Личность творческая всегда может предпринять «авантюрное путешествие», ибо его необязательно совершать по тропам мира физического, – прожить в воображении «авантюры какой-нибудь идеи» Н1., Т.1, с.548] или сюжета едва ли не более увлекательно, – писал Набоков в эссе о Пушкине. Художник – тот же путешественник, «искатель словесных приключений» [Н., Т.4, с.321]. Только ограниченному сознанию человекапримитивного мир предстает тусклым, мрачным и безрадостным. Поэтому настоящий писатель наслаждается земным бытием, воспринимая импульсы оттуда, ощущая свою связь с инобытием, но не торопясь перейти туда окончательно.

Набоковская концепция человека более оптимистична и в то же время элитарна: личность высокой духовной организации может быть счастлива в земном мире, наслаждаясь его благами, но неизменно помня, что все это лишь слабые «зайчики» прекрасного, счастливого инобытийного там. А за гранью «двоемирия» человека ожидает бытие еще более прекрасное – «мир иной, полный нежности, красок и красоты» [Н1., Т.1, с.198].

В мире Гессе и Булгакова все обстоит гораздо трагичнее.

Хотя Булгаков, как и его мастер, знал счастье земной жизни: радости настоящей любви, блаженство творчества, а в придачу к тому и вкусный, а лучше – изысканный ужин, хорошая квартира. Вообще-то Булгаков по натуре своей был сибарит – только сибарит трудящийся. И в жизни мастера был «золотой век»:

«совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой <…> в печке <…> вечно пылал огонь <…> диван, а напротив другой диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате – громадная комната, четырнадцать метров, – книги, книги и печка» [Б., Т.5, с. 135–136].

Из полуподвальных оконец были видны «сирень, липа и клен» [Б., Т.5, с.135]; каждый вечер приходила прекрасная возлюбленная, а он писал свой роман… Но «золотой век» был кратким, внешний мир ворвался в этот уютный оазис и поглотил его: роман был хамски обруган критикой и уничтожен автором в приступе депрессии; в квартирку вселился «друг», ради этого написавший на мастера донос, по которому мастера «посадили», а затем он отправился в психиатрическую клинику Стравинского.

Счастье мастера, надо заметить, в большей степени, чем это бывает у набоковских героев автобиографического типа, зависит от обстоятельств внешних, оттого и счастье недолговечно.

У Гессе ситуация еще трагичнее: реальность «потусторонняя», «Магический театр» бытия сознания, оказалась столь же проблемной и исполненной страдания, как и жизнь земная. Только это не пошлое, убогое мучение, которое терпит человек в мире материальном, а высокое, духовное страдание. Есть ли в мире Гессе еще и другая, объективная инобытийная реальность, находящаяся вне индивидуального сознания и от него независимая, где человек будет счастлив? Однозначно на этот вопрос ответить трудно.

Вот, например, трансцендентное видение из «Степного волка», своеобразно развивающее мистические откровения Черта из кошмара Ивана Карамазова:

«Я схватил Моцарта за косу, он взлетел, коса все растягивалась и растягивалась, как хвост кометы, а я, повиснув как бы на его конце, несся через всю вселенную. Черт возьми, до чего же холодно было в этом мире! Эти бессмертные любили ужасно разряженный ледяной воздух. Но он веселил, этот ледяной воздух, это я еще почувствовал в тот короткий миг, после которого потерял сознание. Меня проняло острейшей, сверкающей, как сталь, ледяной радостью, желанием залиться таким же звонким, неистовым, неземным смехом, каким заливался Моцарт. Но тут я задохнулся и лишился чувств <…> Я не был у бессмертных, еще нет» [Г., Т.2, с.388].

Как видим, человеку смертному, даже если он остро ощущает свое внеземное происхождение, в инобытийной реальности жить невозможно: «разряженный ледяной воздух», каким так легко дышат бессмертные, очевидно, не для него.

В отличие от Гарри Галлера, булгаковский мастер перешел в инобытийную реальность сравнительно безболезненно (если сравнивать с его исполненной безысходного страдания земной жизнью) и даже обрел там свободу. Возникает удивительная перекличка: если Гарри Галлер летел в космосе, ухватив «за косу» Моцарта, то мастер в инобытии сам будто обретает его «обличье»:

«Волосы его белели теперь при луне и сзади собрались в косу, и она летела по ветру» [Б., Т.5, с.368].

Свидетельств тому, что Булгаков был знаком с романом Гессе, не имеется. Остается предполагать некую филиацию художественных идей.

И все же «покой», дарованный мастеру, – это «приют» души уставшей, утратившей волю к жизни и творчеству. И говорить о полноценном счастье, на которое явно рассчитывают набоковские герои-писатели, здесь не приходится. Почему так?

Ученые давно ведут спор о загадочном смысле решения судьбы мастера: «Он не заслужил света, он заслужил покой» [Б., Т.5, с.350][270]. Разгадка – в достаточно прозрачной аллюзии на «Божественную комедию» Данте. Души великих античных поэтов и философов (Гомера, Вергилия, Горация, Овидия, Платона, Сократа и др.) нашли «приют» в Лимбе – «в круге первом», но отдельно от других праведников дохристианской эпохи, в некоем «светлом граде». Они не могли быть удостоены «божественного света», ибо не были христианами, но Данте не мог допустить, чтобы души великих Творцов, разделив общую участь, мучились во Тьме[271].

Параллель с решением загробной судьбы мастера очевидна: он «не заслужил света», ибо не смог подняться в своем романе до истинно христианского понимания божественности Иешуа Га-Ноцри. И все же, как настоящий художник, мастер стремился к постижению тайны Богочеловечества и многое «угадал». И это было оценено Там. Но более всего учтено было то, что мастер жил и творил в «постхристианской» Советской России. Ведь роман мастера возникает как антитеза «советской» версии Христа.

В судьбе художника XX в. Булгаков видит соединение свободной воли человека и Промысла высших сил – как Добра, так и Зла. Писатель-творец свой дар осознает как нечто изначально ему присущее, а отнюдь не данное свыше. Но в то же время он вполне явственно ощущает свою мистическую связь с космическими силами Добра и Зла, их загадочное «покровительство» и внимание. И посмертная судьба мастера решена в процессе таинственного «соглашения» – до конца не проясненного диалога между Воландом и Иешуа.

«Мастер и Маргарита» вообще производит впечатление недоговоренности. И эта непроясненность – проявление мудрой тактичности великого художника. Великие тайны мироздания во всей своей полноте недоступны пониманию человека. Тем более человека, живущего в век рационального скепсиса и кризиса религиозного сознания.

Если у Булгакова художник «света» не удостоен, то Набокову-творцу тоска по близости к персонифицированному Богу вообще чужда. Ощущал ли он эту близость неоспоримо и «без вопросов», или, напротив, считал, что в ней не нуждается, – нам неведомо. И в том и в другом случае: нет проблемы – нет и чувства своего несовершенства. Любимые герои Набокова – духовные личности – убеждены, что в инобытии их ожидает истинное счастье.