Лето волков - Виктор Смирнов

Олена первой появляется у горящей хаты. Платок ее сбился, приоткрыв изуродованную шрамом половину лица. Она прикрывается рукой то ли от жара, то ли от посторонних глаз. Не понять, плачет или смеется.

– От и уехала Варюся. От всех, казала, уеду, от всех! От и уехала!

У калитки лежит угол рамы от свадебного портрета и кусок холста, с которого смотрят строгие начальственные очи Сидора Панасыча.

Иван поднимает перламутровый гребень. Смотрит вверх. Поток горячего воздуха, не унимаясь, уносит всякую мелочь. Туда, туда, в высоту улетает душа, голос, жизнь…

Олена обнимает горячий столб, оставшийся без улетевшей калитки.

– Варюся, Варюся, сама я тебе смерть принесла, своими руками… яка ж ты красива була… як же ты спивала… на счастя ты родилась, на счастя, а де ж оно, то счастя? Де ты, Варюся, может, чуешь меня?

Иван протягивает ей гребень. Она берет его и начинает рыдать по-настоящему, по-бабьи.

Серафима, а с ней Тося мчатся к огню. Девушка останавливается, увидев, что лейтенант жив. Отблески пламени играют на ее мокрых щеках.

Появляются глухарчане, один за другим. Кривендиха застыла, держа в руке сотенную бумажку: отыскала, наконец, свои сокровища. Валерик, открыв рот, глядит, как исчезают в пламени остатки Вариной хаты. Стальная фикса светится, как залетевший в глубину зева огонек.

24

Сидели в конторе: как ни переживай, а предстояло серьезное дело. Глумский достал из-под половицы бутылку, но передумал, сунул обратно.

– Как же я не догадался, – вдруг простонал Иван. – Изобретатель, химик… Мину-лягушку смастерил. Должен был догадаться! Дистанционно, веревкой, проверить. Или на детонацию!

– Наверно, три кила, не меньше, – пробормотал о своем председатель, глядя на разоренную контору. – Если б то вправду были ценности, это сколько ж ты добра у колхоза забрал!

– О чем ты, Харитоныч? Какие ценности! Не подумал я! Ну, Варюсю-то за что? Он же с ней… Ведь Ясонькой называл! Она ж красивая… пела! Ну, может, Климарь чего сказал. Может, он думал, что я открою скрыньку. Так и она могла быть со мной… Ее за что? Она ж ему служила!

– Иван! Он сотни людей замучил, шо ему такие рассуждения. А вот то, шо ты мог три кила цацек вот так отдать, то я не понимаю.

– Замолчи, Харитоныч. А то удушу!

– Ух и силен ты в своих бабских чувствах!

– А ты что, Тараса рожал – без бабы обошелся?

– Не обошелся. Я Марьку любил. Как меня стали… ну, неприятности… она в Гуте сошлась с одним. Года не вытерпела. Так что не надо мне про баб!

– А где она сейчас?

– Не знаю. Тараса мне бросила. Верил ей, а она кукушка объявилась.

Глумский не выдержал, скрипнул половицей, снова достал бутылку, налили по трошки. Выпили в очередь: нашелся лишь один стакан.

– Ты вот что, – сказал Глумский. – Беги до Тоськи. Она там переживает без тебя. Может, у вас все хорошо будет, не как у других. Дай-то Бог!

25

Тося, приникнув к плечу лейтенанта, не давала ему сделать хотя бы шаг. Близость его тела давала ей ощущение покоя. Унималась внутренняя дрожь. Слишком много событий произошло за последние дни, и будущее, даже самое ближайшее, угрожало новыми бедами.

Буркан вился у ног. Экономный фитиль лампы лишь рассеивал полумрак. Масляно блестело оружие – «сударев» на столе и «дегтярь» у стены.

– Я сегодня уйду, – сказал Иван. – Вернусь завтра. Ты не волнуйся.

Она отстранилась, словно стараясь запомнить черты его лица. Пыталась что-то сказать, но тщетно. Слова, не успевая воплотиться в звуке, тонули в глубине ее существа.

Буркан гавкнул. Дремавший кот вскочил на этажерку с книгами. Пустая чернильница-непроливашка упала на пол. В окно постучали. Лицо Тоси исказил страх.

Лейтенант усадил ее на стул, на спинке которого висела его гимнастерка с наградами. Взял автомат. Отвел затвор назад и осторожно отпустил, ставя на боевой взвод. Приоткрыл дверь в сенях.

– То я, – прошептал Валерик. – Важное дело.

Он втиснулся как-то боком, усиленно моргая и со вздохами. Свой обычный бравый вид он умудрился растерять за последние часы. На Тосю старался не смотреть. Сверток с чем-то увесистым держал за спиной.

– Глубочайшие приношу извинения, что нарушаю покой!

– Ты где нашел покой? – спросил Иван. – Садись!

– Многое передумал, произвел марксистский анализ ошибок, – продолжил морячок, сев на лавку с отведенной за спину рукой. – Особенно в свете кровавых событий. Решил участвовать в деле. «Если враг не сдается…» В общем, не могу молчать! – Он, наконец, поднял глаза на Тосю. – Антонина, извините, что тогда, на гулянке… Результат подлой провокации. Касаемо лично вас, то самое глубокое уважение и сочувствие. Вот, примите для семейного стола – калорийная свиная продукция.

Он, наконец, выпростал руку и положил стянутый бечевкой холщовый, с пятнами жира, клунок. Тося замахала руками, отказываясь.

– Обидите, как говорится, до гробовой доски! – сказал Валерик.

Тося поклонилась морячку. И, чувствуя, что помешает мужскому разговору, ушла на другую половину.

– Культурная девушка, – сказал Валерик. – Тонкого чувства человек. О чем я? Пуля дура… это говорил. Главное, если мне оверкиль выйдет, прошу сообщить контр-адмиралу Горшкову Сергей Георгичу, командующему флотилией: мол, так и так. Если посмертно к ордену, я не против. Это тоже говорил? Все! Посмотрим, как бандюги отнесутся к «морской душе», – он раздвинул вырез фланельки. – Немцы кричат «шварцетод» и в страхе покидают позиции. – Подумал. – Не всегда, правда, покидают, сволочи.

Лейтенант подвинул к нему ППС. Добавил два запасных рожка.

– Вопрос! – совсем тихо сказал Валерик. – Как из него стреляют?

И добавил, стараясь предупредить удивление, быстрым шепотком:

– Понимаешь, я моторист. Мое дело на бронекатере – движок. Задраился – и как мышь в погребе. Выйти повоевать не получалось. Я внизу сидел. Между прочим, ниже уровня воды. А медаль законно.

Иван понимающе кивнул. Ему случалось видеть артиллеристов, никогда не стрелявших из пушки. Хотя в полковой школе учили всему.

– Смотри! Проще «сударева» только гвоздь. Автомат придумал какой-то гений в Ленинграде, в блокаду. Из металлолома делали. Штамповка. Магазин типовой. Вот, вставил… отвел затвор, патрон против казенника, – Иван показал работу частей. – Скорострельность семьсот, одиночника нет, поэтому не увлекайся. Хороший компенсатор, бьет кучно. Надежная штука. Танкисты, пушкари обожают: легкий. Держи!

– Культурно объясняешь. Все! Флот не подведет!

Он погладил кожух ладонью, как кошку.

26

Ночная улица была пуста. Олена тащила узел, связанный из старого покрывала. Узел бил по ноге. Уже близко была хата сестры. Только одна стена не обрушилась от жара. Внутри бегали змейками сполохи. Даже издали ощущалось тепло, земля была как свод хорошо поработавшей за день печи.

Крот догнал жену. Схватил край узла.

– Олена, куды ж ты? Шо такое?

– Уезжаю. За Варей кум должен подъехать, так я с ним. Вместо Вари.

– Ночью? Через лес?

– Кума пропустят. Он их знает. А я – кому нужна?

– Як же так? Шо ж ты меня кидаешь? – Они оба держались за узел.

– Не любишь, – сказала Олена. – Сам на кузне стал як железный. Тошно жить. А теперь и Вари нет…

– Не люблю? Я ж с тобой. Вон скоко баб, хочь я без руки. И не глянул!

– Лучше б глянул. Работа, работа! Я вроде инструмента… А я живая. В городе у докторов лицо справлю. Тебе все гроши, гроши…

– Я честно… трудом…

– Знаю. Через то и жила с тобой. Больше не хо́чу. У Вари в жизни хоть трошки любви было… у меня шо? Теперь и Вари нема. Тошно мне, Прокоп!

Кузнец сел на узел, склонил голову. Запустил пальцы в шевелюру.

– Як же я без тебя? Я ж не смо́жу.

Олена присела на узел, рядом. Сидели, молчали.

27

Тося наблюдала, как Иван проверяет пулемет, магазины. Диски кладет в коробку. Коробку в сидор. Рвет на полосы простыню, сворачивает полотно в катышки. Наполняет из ковшика фляжку. В карманы дедовой телогрейки сует по гранате. Надевает на пламегаситель чехол, завязывает.

Буркан, лежа, поколачивал хвостом по полу: покидать дом с Иваном не собирался. Лейтенант выпрямился. Смахнул ладонью клок влажных волос со лба. Тося подошла, провела пальцами по бровям, глазам.

– Изучаешь? Я еще надоем.

Пальцы Тоси касались губ, носа. Иван понял: прикосновениями она пытается заменить слова. Она глотала воздух, как рыба. Речь теснилась ней, искала выхода, но пока за нее говорили пальцы.

…Выходя, Иван обнаружил, что Серафима, уткнувшись подбородком в ватник, прикорнула на лавке у крыльца. Бабка всхрапывала и дергалась во сне. Ноги утонули в валенках. Иван вздохнул. Он не имел права не вернуться. Закрывая калитку, лейтенант отдал честь флюгеру-петуху.

Тося, после ухода Ивана, осмотрела пустую хату. Только сейчас она осознала, что его нет и, может быть, не будет. Никогда! Она вдруг окунулась в черную, как болотный омут, пустоту. Схватила висевшую на распялке парадную гимнастерку. Прижала к лицу. От вздрагивания девушки позванивали медали. Гимнастерка не утешила. Бросила ее на лавку, выбежала во двор, на улицу. Догнала. Уткнулась в ворот ватника, то ли желая спрятаться, то ли стремясь навсегда вобрать живой запах его тела.