С Ермаком на Сибирь (сборник) - Петр Краснов

– И вы?! – спросил с тревогой в голосе Иван Павлович.

– Конечно, отказала…

Вздох облегчения вырвался из груди Ивана Павловича.

– Дядя Ваня… А, дядя Ваня, – окликнула задумавшегося Ивана Павловича Фанни.

Оба примолкли, и дома, и на веранде была тишина. На дворе переговаривались Гараська с Идрисом, шуршали бумаги, звенели жестянки.

– Что, Фанни? – Иван Павлович поднял глаза на нее. Печальна была Фанни, тяжелая, скорбная дума морщинкой легла на ее лбу, и опустились концы губ.

– Неужели, дядя Ваня, будет такой день, когда и вы мне сделаете предложение?

– А что тогда, Фанни?

– Это будет так смешно… И так ужасно, – с невыразимой горечью в голосе сказала Фанни.

XXI

Отъезд Васеньки был назначен на восемь часов утра, но провозились, как всегда, при подъеме после продолжительной стоянки с укладкой и вьючением, потом завтракали, выпивали на дорогу посошки и стремянные, и по русскому, и по сибирскому обычаю, и только около одиннадцати караван Васеньки вышел за ворота и потянулся в горы…

Иван Павлович и Фанни проводили путешественников на пять верст, до первого подъема, и вернулись домой.

Было томительно-жарко. По двору крутились маленькие песчаные смерчи, валялись обрывки бумаги, соломы, навоз от лошадей. Иван Павлович отдал распоряжение об уборке двора и сараев и прошел в свою комнату.

Начинались постовые будни, и теперь они казались серее и однообразнее. Фанни заметно хандрила и скучала. Ее тянуло в горы, за горы, узнать, что там, за тем перевалом, за той цепью гор, скрывающих горизонт, какие города, какие люди?.. А еще дальше что?.. А если проехать еще дальше?.. Тянула и звала голубая даль, тянуло лето, стоявшее в полном разгаре, тянули лунные ночи с вновь народившейся луной.

Как будто скучала она и по Васеньке. Было похоже, что «розовый мужчина», болтун и хвастун, сытый, полный и холеный, как жирный лавочный кот, оставил след в ее сердце, и ее, может быть, и против воли, тянуло к нему.

Ведь как-никак со всеми своими смешными сторонами, со своими жирными ляжками, неумением пригнать стремена и несмелой ездой – он все-таки поехал туда, за горы. Он все-таки искал приключений, исследовал новые страны, ехал охотиться на редких зверей, посетить города, где никто или мало кто из европейцев был…

А Иван Павлович сидел на унылом Кольджатском посту, ходил на уборку лошадей, ругался там, занимал казаков рубкой шашками лозы и уколами пикой соломенных чучел и шаров, часами твердил с ними уставы, а по вечерам долго подсчитывал с артельщиком и фуражиром фунты муки, хлеба, зерна и мяса.

И это жизнь?..

Было приключение. Поимка Зарифа, но оно было и прошло. Да и в нем Фанни участвовала случайно…

А тут, у Васеньки, вся жизнь. Ему двадцать пять лет… А он уже охотился на слонов в Абиссинии, побывал на Зондских островах и теперь едет в Индию… Ему долгий путь. Перевалы. Встречи с полудикими людьми. Охота за дикими лошадьми. Индия, страна сказок, а потом океан и, может быть, кораблекрушение…

Она забывала пошлое лицо Васеньки, его замаслившиеся вдруг глаза и то, как он схватил ее за талию и пытался поцеловать, а сам твердил знойными, горячими устами: «Я хочу вас, я хочу, хочу вас. Вы должны быть моею, Фанни, что вам стоит. Я заплачу вам»…

Какая гадость!

А все-таки путешественник. Герой! А не офицер пограничного полка.

Вот хотя бы Аничков! Ну что он? Скачет, учит сотню в лагере и имеет приключения лишь по приказу начальства. Влюблен в своего Альмансора, влюблен в свои мускулы, а тоже, поди-ка, по вечерам вахмистр, и счеты, и разговор: «Седьмого на довольствии было пятьдесят два, восьмого два прибыло, один убыл, стало пятьдесят три… Ячмень брали по 52 копейки пуд»… О, противные!

Будни! Будни!

Иван Павлович догадывался, понимал и чуял драму, происходившую на душе у Фанни, и чутко присматривался.

Он звал ее на охоту на горных курочек, он поднимался с ней к подножию Кольджатского ледника и с этой высоты в четыре с половиной версты показывал и называл ей все окрестные горы и местечки. Голова кружилась от страшной выси, тонула далеко внизу огромная Илийская долина, и могучая река Или казалась жалким синим ручейком. Сады и города рисовались мутными пятнами, и все сливалось в розовато-золотистых тонах песков пустыни и камышей, окружающих Или… Ах, не то… Не то…

– Слушайте, Фанни, я даю вам слово: первая же экспедиция, командировка куда бы то ни было, и вы поедете со мною.

– Я вам верю. Спасибо, милый дядя Ваня! Но когда это будет? Разбойники у вас бывают не каждый день и даже не каждый год…

Она хандрила.

«Неужели она полюбила Васеньку? Неужели этот пошлый хлыщ нарушил равновесие ее жизни и выбил ее из колеи?»

Прошло две недели. Скучных, жарких, прерываемых только мимолетными жестокими грозами в горах. Две недели без приключений.

И вдруг вечером казак привез пакет. Это не обычная почта, а пакет особенной важности; пакет за сургучной печатью. И казак его вез «лавой», на переменных лошадях. Утром выехал, в десять часов вечера доставил. Он настойчиво требовал, чтобы и на конверте это отметили, чтобы начальство видело его расторопность.

В пакете приказ командира и пропуски китайского правительства в Турфан.

С русским путешественником Василевским что-то случилось в Турфане. Кажется, захвачен местными китайцами и арестован. Китайские власти бессильны. Необходимо вмешательство силы. Возьмите десять казаков и отправьтесь спешно в Турфан. Действуйте решительно и быстро, памятуя, что русский человек не может, помимо консула, нести наказания. Пропуски китайского правительства прилагаю, посылаю полторы тысячи рублей золотом и китайским серебром на расходы. Командир полка полковник Первухин…

– Ура! Экспедиция! Ура! Приключение! – вихрем носясь по комнате, восторженно кричала Фанни. – Когда мы едем, дядя Ваня?

– Завтра, в четыре часа утра…

XXII

– Вы не устали, Фанни?

– Я нет. Что с вами? Мне так дивно хорошо!

Шестой день в пути без отдыха. Они прошли ряд глухих ущелий, карабкались наверх по кручам. Вот, думалось, откроется горизонт без конца, станет видна широкая равнина, поля, города и села… Но все то же. За перевалом ряд небольших хребтов, песчаная площадка, иногда луг, покрытый травами, а верстах в трех уже снова вздымаются черными стенами крутые горы, громоздятся скалы, торчат пики, местами ущелья поросли еловым лесом и можжевельником, кое-где между вершинами белыми пятнами торчат ледники, и дорога снова вьется наверх к новому перевалу.

Гараська был прав. Перевалам не было числа.

Ночевали в горах. То в горных хижинах лесников и охотников, то в кибитках кочующих со стадами киргизов. Фанни засыпала под неугомонное блеяние баранов и мычание коров, образовывавшее своеобразную музыку пустыни. Невдалеке журчал горный ручей, смеялись и визжали киргизские дети, и вся эта мелодия вместе с величественной панорамой гор навевала такое удивительное спокойствие на душу, чувствовала себя Фанни такой простой, первобытно-чистой, что засыпала на свежем воздухе гор под эту музыку пустыни сном ребенка.

Как понимала она здесь Пржевальского, который скучал в столичной опере за этими видами, за этой музыкой стад, которая осталась неизменна из века в век со времен Лавана и Иова! Как понимала она и его желание, чтобы он был похоронен в такой же пустыне, на берегу дикого озера Иссык-Куль!

На пятый день пути, уже под вечер, они карабкались по красной тропинке между порфировых скал, имея влево от себя грозные отроги Хан-Тенгри. Он так мрачно насупился, и черные тучи закутали снега его вершины. И вдруг, перед самым закатом солнца, когда они наконец достигли вершины перевала, перед Фанни открылся бесконечный простор пустыни. Желтая трава, высохшая от солнечного зноя, расстилалась на сотни верст, ровная и чуть колеблемая ветром. Она была позлащена алыми лучами заходящего солнца и переливалась прозрачными тонами, вдаваясь то в ясное золото, то в темную медь. Местами она голубела от синеньких цветов и колыхалась, как море удивительной красоты. И на всем протяжении, сколько глаз хватал, не было видно никакого человеческого жилья – ни города, ни селения, ни кибиток киргизов.

Пустыня.

А за нею опять тянулись длинным хребтом горы мягких очертаний, с округлыми линиями вершин, без острых пиков, страшных утесов и таинственных ледников.

Они были совершенно лиловыми, эти горы, и мягко колебались в призрачной дали, как мираж, как не успокоившиеся декорации дальнего фона…

Целый день они шли, изнемогая от зноя пустыни. Кругом шелестела под знойным ветром сухая трава, убегали из-под ног ящерицы и черепахи, да носились над метелками семян маленькие птички – синицы пустыни, хорошенькие рисовки.

Ни одного встречного. Ни пешего, ни конного. Иногда вдали покажется темное пятно. Табун диких лошадей подойдет шагов на тысячу и вдруг умчится и скроется в густой траве… И топот лошадиных ног взволнует казачьих коней.