С Ермаком на Сибирь (сборник) - Петр Краснов

– И отлично попали, – восторженно сказал Аничков. – Мне надо будет поучиться у вас этому великолепному искусству.

– Что же, довольны теперь? – спросил Иван Павлович.

– Ах, очень! – горячо ответила Фанни. – Еще бы! Ведь это приключение!

– А вы любите приключения? – спросил Аничков.

Фанни не сразу ответила. Запевалов внес шипящий

самовар, и она занялась разливанием чая.

– Я заварю свежий, – сказала она, – на границе Китая можно позволить себе эту роскошь.

Она налила чай Ивану Павловичу, Аничкову и себе и, отхлебнувши из чашки, долго, как завороженная, смотрела в темноту ночи.

XVI

– Да, я люблю приключения, – сказала наконец Фанни, и ее большие серо-голубые глаза приняли мечтательное выражение. – Ведь надо знать и мою жизнь, и мое воспитание. Я училась в Петербурге, в гимназии. Рождество, Пасху и летние каникулы я проводила у отца на зимовнике, в степи, с калмыками. Матери я не помню. У меня было два мира – мир петербургских подруг, петербургских вечеров и «приключений» и мир степи. Табуны, лошади, жеребята, овцы, калмыки, однообразная бесконечная степь, горизонт, ничем не занятый, и тоже – приключения.

Иван Павлович и Аничков внимательно слушали Фанни, и Иван Павлович заметил, что она стала другая, новая. Серая кабардинская шапка была заломлена набок и плотно примята наверху, придавая ей вид мальчишки, серый армячок делал ее плечи шире и скрадывал грудь, но смотрела она серьезно, по-женски, и бесенок сорванца-мальчишки не играл огоньком в потемневших задумчивых глазах.

– От подруг по гимназии я слыхала о приключениях петербургской жизни. Поездка на тройке, ужин в ресторане… Шампанское… Чем-то серым и склизким представлялись мне эти приключения… Случайное знакомство в вагоне конки или железной дороги, ласковое слово модного актера или популярного писателя на вечере, вот и приключение… А для меня это было – ничто. Я знала, а кое-что и сама испытала из приключений иного порядка. Я проваливалась весной с тройкой, переправляясь по рыхлому льду в реке Сал. Я отстаивалась в степи во время бурана зимой… Меня носили дикие лошади. На мою лошадь нападал жеребец, и приходилось удирать от него, рискуя жизнью. Сердце усиленно билось. Рисовались страшные картины смерти, а потом, когда это проходило, – становилось так хорошо, и так горячо я любила жизнь. Я была ближе к Богу. Я чувствовала Его на себе. И эти приключения влекли меня. И я полюбила природу!

– Как я понимаю вас! – воскликнул Аничков.

– Вы любите природу? – спросила Фанни.

– Из-за нее я здесь. Я мог выйти в гвардию, у меня были хорошие баллы, но я предпочел остаться верным своим казакам и вернулся туда, где родился.

– Вы родились здесь?

– Я родился в пустыне между Кокчетавом и Верным. В тарантасе. И первая колыбель моя была подушки тарантаса, а первая песня – песня степного вихря и вой шакалов пустыни.

– А ты стал поэтом, – сказал Иван Павлович. Ирония против его воли звучала в его голосе. Аничков нахмурился. Фанни заметила, что в словах Ивана Павловича была насмешка над гостем, и ей стало неловко.

– Меня потянуло искать приключений сюда… Я прочла где-то в географии, что в Азии Хан-Тенгри называют подножием Божьего трона, и где же, подумала я, искать Бога, как не у подножия Его трона? Но как ехать одной в такую даль? И я вспомнила про дядю Ваню.

– И «дядя Ваня» очень холодно вас принял, – сказал Иван Павлович.

– Я так понимала его… И не обиделась… Но надеюсь, теперь он простил и примирился со мною.

– Как я намучился за вас! – с сердечной теплотой в голосе проговорил Иван Павлович.

Она сделала вид, что не заметила тона, каким были сказаны эти слова.

– Я приехала и поняла, что не ошиблась. Когда в первую ночь, вдосталь налюбовавшись видом лунной ночи и пустыней, озаренной луной, я прошла к себе в комнату, и юркнула под теплое пуховое одеяло, и почувствовала этот легкий холодный воздух, я ощутила на себе как бы дыхание Господа. Я поняла, что близость Божьего Трона – не сказка и не миф, и я заснула так блаженно-крепко, как спят только дети, когда их сон стережет ангел-хранитель… И я поняла, что все приключения, которые будут здесь, у подножия Божьего Трона, будут под охраной Его херувимов и серафимов…

Она подняла голову. Ее глаза блистали восторгом. Слезы дрожали в них…

– Ну, довольно, господа, – сказала она резко. – Ведь вы устали, вам спать хочется, а я занимаю вас бабьими сказками.

Она встала, по-мужски пожала им руки и, широко шагая, прошла в свою комнату.

Аничков задержался на Кольджатском посту на три дня. Он ждал, когда вернутся посланные им за своими лошадьми казаки.

– Ну, счастливец ты, – сказал Аничков, – вот тебе женщина, Иван, на которой смело можешь жениться.

– Предоставляю это тебе, – сухо сказал Иван Павлович.

– Ты меня знаешь. Я никогда не женюсь.

– Таковы же и мои намерения.

– А Феодосия Николаевна все-таки идеальная женщина, – протягивая руку, сказал Аничков.

– Ну и пусть будет так. Это меня не касается.

– Ну, песенники, начинай мою любимую, – сказал Аничков казакам.

Утром рано весной

На редут крепостной

Раз поднялся пушкарь поседелой! —

раздалось в утреннем воздухе.

«Приключение» было кончено. Наступали скучные долгие будни…

Войдя в кабинет со двора, Иван Павлович уже с удовольствием поглядел на мирно висевшую на гвозде винтовку и серую кабардинскую шапку.

XVII

На Кольджате наступила тишина. Раненный в живот казак скончался, и его похоронили на небольшом казачьем кладбище, расположенном в версте от поста, где было десятка два казачьих могил. Хоронили без священника. Прочитали, какие знали, молитвы, пропели нестройными голосами «Отче наш» и закидали гроб камнями и песком. Постовой плотник поставил грубый крест, и еще одна безвестная казачья могила прибавилась на глухой китайской границе. Похоронили и убитых киргизов. Закопали, как падаль. Суровы и беспощадны обычаи глухой пустыни. За ранеными из Джаркента приехали санитарные линейки, и их повезли в госпиталь, легко раненные остались на посту. Следы набега и боя исчезли, добычу, пленниц и скот сдали уездному начальнику, составили акты и донесения, представили отличившихся к георгиевским медалям и в числе их поместили – тайно от Фанни – «добровольца Феодосию Полякову», и постовая жизнь вошла в свое нормальное, уныло-скучное русло.

Но отношения между Иваном Павловичем и Фанни наладились. Они стали теплые, сердечные.

Та гроза, которая бушевала в ночь накануне нападения Зарифа и покрывала молниями вершину Хан-Тенгри, подалась на север. Густой туман закутал Кольджатский пост, грозные тучи белым шаром клубились между постройками, сделалось сыро и холодно, почва и крыши намокли, как во время дождя. Потом эти тучи спустились еще ниже, с темного неба хлопьями повалил снег, и на три дня Кольджат принял зимний вид. Снег тяжелыми пластами лег на листья рябины и барбариса и покрыл зелень травы, росшей по берегам Кольджатки.

И странно было видеть, что над пустыней, над Джаркентом и на всем громадном протяжении в несколько сот верст от Кульджи до Алтын-Емеля было синее безоблачное небо, ярко, золотом от солнечного блеска горели пески пустыни. И в мороз, доходивший на горах до пяти градусов ниже нуля, странно было сознавать, что там люди изнемогали от 50 – 60-градусного жара. Стоило спуститься на одну версту, и уже солнце пропекло бы насквозь.

Пришлось убрать стол и стулья с веранды и обедать, ужинать и пить чай в кабинете Ивана Павловича. Фанни не ездила в горы и только по утрам вместе с калмыком объезжала Аксая и Зарифова пегого мерина, которого назвали Пегасом.

Винтовка и кабардинская шапка неизменно висели на гвозде после полудня, и это успокоительно действовало на Ивана Павловича. Что делать – он привык к ней. И ему стало бы скучно, если бы за обедом и за ужином он не слышал ее ребяческих вопросов. Иногда по вечерам он набивал патроны, а она читала ему вслух. Лампа под синим колпаком уютно горела на столе, освещая ее тонкое лицо, в комнате было тепло, нежно пахло фиалками – ее духами, а за окном ревела горная вьюга, потрясая ставнями и грозя снести весь маленький домик поста, и шумела вздувшаяся от дождей и снегов, вышедшая из своего русла Кольджатка.

Было хорошо в эти часы на унылом посту. Так хорошо, как никогда не бывало.

– Дядя Ваня, – откладывая книгу, сказала Фанни и посмотрела лучистыми глазами на Ивана Павловича. Не играл в них обычный бесенок.

– Что, дорогая Фанни?

– Дядя Ваня, отчего вы не заведете себе такой лошади, как Альмансор Аничкова? Ведь ваш Красавчик никудышный конь. На нем совестно ездить.

– Возит, – коротко сказал недовольным голосом Иван Павлович.

– Возит, – передразнила она его. – Стыдитесь. Разве вам не хочется скакать и побеждать на скачках?

– Не хочется.

– И неправда. Наверно, хочется. Вы только напускаете на себя эту сибирскую угрюмость. Я сразу определила, что вы – бука. Но мне кажется, что вы только притворяетесь букой, а на деле вам тоже хочется быть таким, как Аничков.