Парус (сборник) - Владимир Шапко

Потом рыжий солдатик долго, молчком, мотался перед Катей. Как-то уж очень злопамятно погрозил ей прокуренным пальцем и полез на верхнюю боковую полку, вспрыгивая на неё, болтнув сапогом перед Митькой. Митька выскочил из-под полки. Кое-как утолкнулся солдатик и сразу захрапел.

Солнце давно село, за окном по перелескам и лугам, расстилая туманы, бежала ночь. Прошла проводница, вернулась, полезла зажигать свечку в фонаре над дверью. Заодно, потянувшись через солдатика, захлопнула верхнее окошко, и холод ночи разом отрубился и глухо застучал за стеклом.

Среди ночи Катя проснулась. В вагоне – как в душном, скрипучем сапоге. Покачиваясь в проходе вагона, пошла в другой его конец, попить. Вода болталась в кружке тёплая, безвкусная. Катя выплеснула остатки в ведро под бачком.

Повернула вялого спящего Митьку к стенке, легла с краю, и сразу все тяжёлые, нерадостные думы последнего времени, словно из-под вагона, настойчиво застучали в голову.

В памятное то возвращение Дмитрия Егоровича из командировки Митька с радостным криком влетел в комнату:

– Мама! Дедушка приехал!

Катя побросала шитье, сорвалась за Митькой во двор, к воротам. Дмитрий Егорович стоял возле полуторки, держась за раскрытую дверцу, что-то говорил Ивану Зиновеевичу, который устало привалился к баранке и будто дремал.

И выгоревшая, приплюснутая фуражка Дмитрия Егоровича, и кургузый пиджачок, и брезентовые сапоги – словно опадали, оседали вместе с пылью, поднятой полуторкой, делали Дмитрия Егоровича меньше, незаметней в белёсом полуденном зное. «Господи, с каждой поездкой всё худее и худее становится!» – резануло Катю.

Хлопнула дверца, машина рванулась с места, обдав Дмитрия Егоровича пылью, и в эту пыль с разбега сиганул Митька, обняв дедушку руками и ногами. Дедушка пах табаком, бензином, пылью и солнцем.

Уже на ходу Дмитрий Егорович коснулся обветренными губами виска снохи… «Ты чего это, Катя?.. Ну-у, опять глаза на мокром месте!»

Пока он плескался, фыркал под умывальником во дворе, а Митька стоял рядом с перекинутым через плечо чистым полотенцем, Катя быстро собрала на стол.

– От Ивана было чего? – Дмитрий Егорович застёгивал обшлага рубашки, садился за стол. И хотя он, приезжая из командировок, всегда задавал этот вопрос первым, Катю тогда впервые холодно опахнуло: писем больше не будет… Она в ужасе отшатнулась от мысли этой, как от края, от обрыва, рукой закрылась, отвернулась.

– Ну, ну, не плачь… Подумаешь, две недели… – робко сказал Дмитрий Егорович. Словно забыл, когда пришло последнее письмо.

Однако, выходит, писем нет уже семь недель… И сжало грудь старику. Но, прочь гоня худую мысль, он торопливо начал уверять и Катю, и себя, что не до писем Ивану было. Вон чего под Курском-то творилось. Зато теперь, когда погнали наши немцев, написал Иван письмо. Наверняка написал. В дороге оно. Идёт. Точно. Со дня на день и ждать надо.

Хорошо верится в то, во что хочется верить, и воспалённый Катин взгляд уже блуждал озабоченно по столу, она пододвигала свёкру хлеб на тарелке, солонку, перец.

– Сводки-то слушаете?

– Каждый день. Митька потом весь вечер пристаёт: где тот город или село, что наши взяли. И сразу: а папа там? папа там? – улыбнулась Катя.

Дмитрий Егорович с облегчением рассмеялся, потрепал Митькину голову, заверил его, что там его папка, там!

– Дедушка, правда, правда? – завыстреливал словами Митька. Деревянную большую ложку держал он в кулаке, как черпак.

– Правда, сынок, – уже с грустью ответил дедушка. – Все они там… – И задумался.

Катя напомнила про щи, что остынут. Дмитрий Егорович встрепенулся, Митьке подмигнул:

– Ох, и щи-и! Ох, нава-аристы! С топором! – И оба они, как по команде, заработали ложками.

Подпёршись рукой, смотрела Катя на свёкра, на худую, словно от жажды, потрескавшуюся шею его, на склонённую голову в пепельных волосках… Щёки впалые, в глубоких продольных складках… «Господи, и Ваня будет когда-нибудь таким же… стареньким…»

Дмитрий Егорович поднял на неё усталые глаза, предупреждающе покачал головой: не надо, Катюша… И болью остановилось в глазах его понимание всей Катиной тоски и тревоги за Ивана, понимание всей их прежней молодой и счастливой жизни, и ещё что-то – пронзительно роднящее Дмитрия Егоровича с сыном, но уже стариковское, одинокое, безнадёжное, отчего Катины слёзы сами собой побежали по щекам. И бегут, и бегут, хоть что ты с ними делай!

Стало заедать в тарелке Митькину ложку, и она остановилась совсем.

А Катя, чтобы как-то прикрыть, наконец, слабость свою, внезапную свою обнажённость, спустила вдруг всех, что называется, собак на начальство Дмитрия Егоровича: до каких пор те будут гонять старого человека по командировкам?! Совесть есть у них, или нет?! Сидят, животы ро́стят, а старик…

Остро видел Дмитрий Егорович, как стала сноха ранима, как извелась вся за последнее время. И ведь не слезливой какой-нибудь дамочкой была… А вот теперь…

– Так кого посылать, Катя? – опустив глаза, «не замечал» слёз снохи Дмитрий Егорович. – Молодые-то вон они где все… Ну а если сами будут по району гонять – кто за них директивы-то давать будет? Подумай! Ладно хоть старики вроде нас с Иваном Зиновеичем есть, и то хлеб. Ничего, отдохнём пару деньков, в баньке попаримся, и назад.

Спохватилась Катя: забыла позвать пообедать дядю Ваню… С дороги человек, устал, голодный…

– Звал я его. Так чего ему с нами? Ему домой. Дома жена. Да и от дочери, от Валентины, может, письмо пришло… Всё тоже ждут. Как и мы… – Дмитрий Егорович отломил хлеба, склонился к тарелке.

Когда в один из дней января 43‑го года, в трескучий алтайский мороз, завхоз райисполкома – он же столяр, он же конюх, он же водовоз – старик Пантелеев, по прозвищу Спечияльные Гвозди, а по-простому Спечияльный, привёл нового сотрудника Колоскова Дмитрия Егоровича, по слухам, бывшего агронома, «невесть за каки глазки переведённого из району в центр и сразу поставленного в должность, козлики забодай его совсем!» – так вот, когда он привёл его к одноэтажному деревянному дому, наискось задутому снегом, то сильно удивился.

И было отчего.

Ни штакетника тебе, что он, Спечияльный, собственноручно городил вот только в осень, ни ворот, и уже тем более ни калитки. И стайку как кто наполовину выгрыз. Не говоря уже о том, что, почитай, все окна повыбиты «в квартере, каковую надо представить чин по чину энтому выдвиженцу, козлики забодай его совсем!»

– Дела-а, – раздумчиво зачесал затылок Спечияльный. «Выдвиженец» виновато поскрипывал снежком рядом. Постучались к соседям – увидели такую картину: сидит семья эвакуированных по фамилии Виноградские – две сестры, их золовка, с ними старуха и пацанёнок, закутались кто во что, колют штакетины на палочки и кидают те палочки по одной в буржуйку – и лица счастливые такие у них. А по окнам целые сады белые расцвели.

– Дела-а, – вторично зачесал затылок Спечияльный.

Он оставил выдвиженца и семейство знакомиться, а сам пошёл назад, в райисполком. Через полчаса вернулся – с пилой, топором и стекольным ящиком. Выдвиженца и сестёр нарядил ломать и допиливать стайку, пацанёнка стаскивать ту стайку в дом, старуху приказал не беспокоить, а сам, откопав в снегу чудом уцелевшую лесенку, «начал стеклить квартеру энтому выдвиженцу, козлики забодай его совсем!»

Однако выдвиженец, для первого раза прожарив квартиру до банного духа, выпил со Спечияльным четушку, переночевал кой-как на полу, а утром укатил в командировку, навесив на сенную дверь замок, и ключ оставив соседям.

Через неделю из деревни приехали с вещами Катя и Митька. А ещё недели через две вернувшийся из командировки Дмитрий Егорович получил в горто́пе машину дров, поделил её с Виноградскими, и жизнь наладилась.

По утрам Катя ходила и ставила в очередь за хлебом пятилетнего Митьку. (Ставила под присмотр кого-нибудь из соседей.) Затем, до привоза хлеба, шла в райисполком, куда её с большим трудом «выдвинул» Дмитрий Егорович – печатала на машинке.

Дело в том, что в колхозе Катя работала счетоводом, и о машинописи имела самое смутное представление, а сказать точнее – печатала она, как раздумчивая цапля по болоту лапой наступала. Но у неё был учебник стенографии, неизвестно какими путями попавший в сельскую лавку перед самой войной, и начальство райисполкома, увидав этот учебник, сначала сильно удивилось, потом так же сильно обрадовалось, будто человек, который вот так запросто держит под мышкой учебник стенографии, знает его назубок.

Впрочем, Катя никого не хотела разочаровывать, и старательно штудировала учебник по вечерам, выписывая-выводя в тетрадке разные крючки, завитушки, закорючки, чем вводила Митьку в искреннее недоумение: что тут сложного и зачем столько трудиться над этими крючками? «Мам, смотри, у меня закорюка красивше твоей получилась. А у тебя… Эх ты!» – «Не мешай!» – почему-то сердилась на него мама.