Парус (сборник) - Владимир Шапко

Из соседнего закутка всё время вылетал испуганный детский голосок: «Где? где рубцовка? саблями, да? мам, саблями, да?» После чёткого шлепка матери в проход вагона выскокнул мальчонка лет четырёх. Белоголовенький, со слетевшей лямкой от коротких штанишек. Мальчонка испуганно потоптался и судорожно запустил указательный палец в ноздрю. Как на замок спасительный закрылся. И на Митьку воззрился в ужасе. Митька рассмеялся и успокоил малыша, заверив его, что это станция такая, название, и никаких «рубцовок саблями» там нет и быть не может. Не бойся, глупенький!

Малыш недоверчиво посопел, но «замок» всё же разомкнул.

– Кампас-с-си-ировать! Кампас-с-си-ировать! – подстреленной птицей залетало по вагону.

Вздрогнул малыш, к Митьке вертанулся – а?!

Митька и тут детально разъяснил, что означает это слово, что ничего страшного в нём нет, и погладил малыша.

Катя снова поторопила Митьку, но тот уже одет – короткие вельветовые штаны, длинная капитанка, баульчик в руке – вышел в проход вагона, стал у окна: он – образцовый пассажир железной дороги. «Так, станция довольно-таки интересна и разнообразна», – любознательным поплавком запокачивалась в окне его торчащая вверх козырьком кепка.

А по перрону, не дожидаясь полной остановки поезда, уже бежали, волочились, толкали коленями тяжёлые связки мешков, чемоданов, падали железнодорожные пассажиры – все стремились куда-то вперёд, вперёд поезда, вытаращивая глаза.

Малыш в вагоне не зря опасался «рубцовки саблями». Была рубцовка. Да ещё какая…

В низенькое оконце билетной кассы какими-то упорнейшими, непобедимыми живцами всверливались густо мужики. Мамай! Куликовская битва! И в бьющемся этом, орущем воинстве – неизвестно как попавшая в него – Катя.

– Мама! – кричал Митька. – Ма-а-ама!!

– Стой у вещей! Не отходи… от вещей! – билась, выдавливалась вместе с криком наверх голов Катя. – Не от… ходи-и!

И вдруг пошла лупить кулаками направо-налево. Прямо по башкам. Расшатнулось воинство. Недоумевает: ненормальная, что ли? Катя тут же нырнула к кассе. Вынырнула обратно и вытолкнулась из клубка. Мужики опомнились – в рубцовку!

– Ну, что нюни распустил? – Катя улыбалась, победно помахивала закомпостированными билетами: – Дальше едем! – Платок у неё съехал на ухо, волосы крылом на одной щеке, длинная царапина – на другой: красотка, да и только!

– Ма-ама… – обнял, прижался к матери Митька.

Внезапно увидели Панкрата Никитича и тётю Малашу. В толпе, неподалёку. Старики растерянно топтались, обставленные своими мешками. «Господи, как же про них-то забыли?» – уже проталкивалась к ним Катя.

При виде её Панкрат Никитич обрадовался, но тут же сник, и словами, и всем видом своим выражая их досадное со старухой опозданье.

– А всё ты, ты-ы! – мстительно заскребла его старуха. Красная, злая. – Люди бегом, бегом, а он вышагивает, а о-он вышагивает: успею, куда мне торопиться, для меня специально билеты приготовлены, дожидаются меня… Э-э!

– Да будет тебе… – стыдился за жену старик.

Катя решительно потребовала их билеты. Старик начал было ощупывать себя, прилежно вспоминать, но старуха уже оправляла подол и протягивала билеты Кате. Катя ринулась к кассе.

– Ты глянь, опять эта ненормальная! – испуганно раздавались в стороны мужики.

Катя лезла.

– Мне только узнать! Узнать мне то… лько! Узна-а-ать!

Нырнула…

– Вот нахалка так нахалка! Второй раз! Без очереди!..

– Да выкиньте её!

– Да что ж это такое, мужики?

– Да выкиньте её, стерьву! Вы-ы-ыкиньте! – упорно ныл поверху гундливый голосок.

Катю выкинули. Но билеты в руках – закомпостированы.

Билеты стариков почему-то пронумеровали не в пятый вагон, как Катя просила, а в восьмой, и Панкрат Никитич сильно огорчился. Катя стала заверять его, что в Новосибирске постараются попасть в один вагон, что так уж получилось. Просила она. Без разговоров сунули билеты – и всё… Но старик всё сокрушался, да как же теперь они не вместе-то будут, и жалко это, конечно… ах, ты, мать честная! Как же? Непоправимую оплошность будто допустил. И виноват сам, а не равнодушная кассирша, что выкинула билеты – и – следующий!

– Ну, чего привязался к людям? – толкнула его локтем старуха. – Сказали тебе… – И словно извиняясь за непростительную слабость старика, пояснила: – Он у нас такой… Привязчивый. Как малой. Не дай бог!

Старик, как нашкодивший, виновато посмеивался.

Нужно было идти в город отоваривать карточки.

У стариков карточек не было. «Нам не положено. У нас всё своё должно быть. Мы из деревни. Мы – богатеи!» – пошутил Панкрат Никитич.

– Но, может, что без талонов будет? – предложила ему Катя. – Селёдка? Чай?.. Мы купим…

Продолжая чудить, старик яростно охлопал карманы. Крутанулся к жене: где деньги, жана?! У старухи глаза сразу забегали, как в осаду попав, в окруженье, она зло глянула на мужа, стала хватать левой рукой подол.

Деньги считала долго, отвернувшись от всех. (Старик подмигивал Кате: беда-а!) Принималась зачем-то гмыкать, покашливать, кряхтеть. Шелест денег чтобы заглушить, что ли?.. Повернулась, наконец:

– Вот, дочка, шестьдесят. Пересчитай!

Катя пересчитала – всё верно: шестьдесят рублей. Пусть не беспокоятся – если будет что, купит, сдачи принесёт.

– Только вы уж, дочка, вещички-то оставьте, оставьте… – Глаза старухи снова забегали. – А мы покараулим. Оставьте…

Старик долгим взглядом посмотрел на жену…

– Да, да, оставьте, – всё прятала та глаза. – А мы покараулим, покараулим, оставьте…

Катя постояла. Густо, всем лицом, покраснела. Сказала, что сама хотела просить их об этом. Пододвинула свои вещи к ногам стариков.

– Митя, давай и твой баульчик. Тётя Малаша покараулит… Ну, чего же ты?..

Ну, уж нет, со своим баульчиком он, Митька, расстаться не может. Никак не может. Даже если б это нужно было для успокоения десяти тётей Малаш! Какой же он железнодорожный пассажир без ручной клади? Неужели непонятно?

– У, упрямый!

Глядя им вслед, старик дёргал себя за ухо, отворачивался, стыдился самого себя. Не выдержав, слезливо застенал:

– Чего ж ты, а? Заместо благодарности, а? Чурки мы, выходит, а-а?..

Отвернувшись от него, старуха растопыривалась, наклонялась, сгуртовывала сидора, как баранов, что-то зло бормотала…

– Тьфу! – плюнул в сердцах старик.

Ночью в битком набитом людьми общем вагоне удерживала Катя на коленях голову спящего Митьки. Все те заботы, переживания, трудности и неудобства дальней дороги, спасающие Катю днём, теперь безжалостно ушли, оставив ей – её: беззащитное, больное, в грохоте колёс без исхода бьющееся под вагоном: почему ты столько времени молчал? почему ты столько времени молчал? почему ты сейчас молчишь? почему? почему? почему?..

Задыхаясь, мучаясь в летящей грохочущей черноте, сознание торопливо выбиралось наверх, к тусклому свету вагона, не могло прийти в себя, отдышаться, стремилось перенестись, перекинуться на что-то другое – здоровое, не больное, спасительное… Она опять старалась надеть на себя всё дневное, привычное. Вспоминала работу, дом. Приходят ли поливать их общий огород сёстры Виноградские – вон какая жара-то днями стоит? А может, у них дожди?.. Думала о Дмитрии Егоровиче. Как он один дома справляется? Ест ли горячее?

И всё это – тоже её, тоже неотделимое – отстукивалось дальше и дальше, оставалось где-то там, за вагоном, за поездом, в необозримой лунной ночи…

В райисполкоме Дмитрий Егорович Колосков находился в громкой должности главного агронома района, но более неподходящей работы для 67‑летнего старика придумать трудно: круглый год приходилось мотаться по району из одного конца в другой: в устойчивую погоду – с Иваном Зиновеевичем на полуторке, в распутицу и метели – с Пантелеевым-Спечияльным на лошадях. Но понимал старик, что надо, и не роптал.

И вот маленький сухонький старичок идёт и идёт где-нибудь межой, попыхивая самокруткой, наматывает да наматывает намозоленным обмерником, а за ним – агроном и сам председатель еле поспевают… Однако всякое случалось в трудное то тяжёлое время…

Однажды пыхтел за ним, в бороздах спотыкался, председатель Калмогоров, из кержаков. Краснолицый, тучный. Отставал, вконец задыхаясь, платком отирался, снова догонял. И вот когда остановились передохнуть, вдруг предложил ему, Дмитрию Егоровичу, мешок муки-крупчатки. Взятку. За то, чтобы Дмитрий Егорович не вносил в сводку земельный клин за Воробьёвой балкой. Шесть гектаров. Весной всё это случилось. Возле тощей мокрой лесопосадки. С глазу на глаз.

Смотрел на деревню вдали Дмитрий Егорович, курил задумчиво и вспоминал всю краснорожую родню Калмогорова, окопавшуюся с ним в сельсовете. Наверняка уже есть «решение» этого липового сельсовета: пустить клин под пары… А засеваться клин будет, а осенью так же споро, ничего не подозревая, колхозники снимут с него урожай, а урожай тот осядет в сусеках самого Калмогорова и всей его глотовой родни… Ловко!