Том 3. Менестрель. Поэмы - Игорь Северянин

Eesti-Toila

1928 г. Март

Мальва льда

Кто эта слезная тоскунья?Кто эта дева, мальва льда?Как ей идет горжетка куньяИ шлем тонов «pastilles valda»…Блистальна глаз шатенки прорезь,Сверкальны стальные коньки,Когда в фигурах разузорясь,Она стремглавит вдоль реки.Глаза, коньки и лед — все стально,Студено, хрустко и блистально.Но кто ж она? но кто ж она?Омальвенная конькобежка?Японка? полька? иль норвежка?Ах, чья невеста? чья жена?Ничья жена, ничья невеста,Корнета русского вдова,Погибшего у БухарестаНазад, пожалуй, года два,В дни социального протеста.Сама не ведая — зачем,Она бежала за границуИ обреклась мытарствам всем,Присущим беженцам. СтраницуПустую жизни дневникаТоской бесправья испещрила,И рожа жизни, как горилла,Ей глянула в лицо. ТоскаТягучая ее объяла…О, было много, стало малоБеспечных и сердечных дней.Старушка-мать больная с ней,Отец, измайловский полковник,И брата старшего вдоваС девизом в жизни: «Трын-трава»И «каждый ухажер — любовник»…«О, Гриппе легче жить, чем мне, —Над ней задумывалась Липа, —Она не видит слез и всхлипаИ видит лишь фонарь в луне…Ей не дано в луне планетуПочувствовать, ей не дано…Ее игривому лорнетуВсе одинаково равно,Будь то луна иль Кордильеры…И если это не форшмак,Не розы и не гондольеры,Какой бы ты там ни был маг,Ты сердцем Гриппы не омагишьИ перед нею в лужу „лягешь“И легши, в слезах „потекёшь“…»

Читатель! Кстати: где найдешьТакую ты интеллигентку,Окончившую институт,Чтоб грамотной была! На стенкуНе лезь, обиженная: тутПреувеличенного мало…Не ты одна, поверь, ломала,Коверкая, родной язык…Предслышу я злорадный зыкСвоих критических кретинов,Что я не меньше Гриппы самПовинен в этой ломке… ГамИх пустозвончатый откинув,Им в назиданье преподамУрок: не лаять скверной моськойНа величавого слона.Послушай, критика! Ты брось-каВести себя, как девка Фроська:По существу соль солона!..И как атласист лоский лацканИ аморальна «фея тьмы»,Так критика всегда дурацка:Над этим думали ведь мы…О, «девка Фроська»! Просто здесь-каТы символ критики шальной.Продумай термин мой и взвесь-каЕго значенье, шут хмельной.Попутно критике дав бокса,От темы сильно я отвлекся,И, Липу с Гриппой позабыв,Впал в свой излюбленный мотив.Мне в оправданье то, что силеМоей мешали эти тли:О, как они мне насолили!Как оскорбляли! Поносили!И довели бы до петли, —До смерти, — если б дерзновененИ смел я не был, как орел.Убил же Надсона Буренин,Безвременно в могилу свел…Я не был никогда поклонникСтереотипного нытьяИ сладковатого питья,Что горестный односторонник,«Студенческий поручик» вам,Сородичи, давал! Но сам,Как человек кристально честный,Бездарный Надсон был, и яРазгневан травлей неуместнойНововременского враля.

Когда разгромленный ЮденичВ Прибалтику их приволок,Полковник Александр ЕвгеньичС женою вместе в тифе слег.Да, тиф, свирепствовавший в НарвеОт Гунгенбурга и до Ярви,Порядочно людей скосилСлезами горести и скорби.Его бациллы разносилБедняк — в узле, крестьянин — в торбе,Вагон — в скамейках, по полямИ деревням болтливый ветер…Тиф только Орро не заметилИ прикоснуться к тополямНе смел своей гребучей лапой.Как малярия под Анапой,Так тиф — под Орро… Без грошаВ кармане Липа, порешаСпасти родителей от смерти,Истратив бывшее в конверте,Продать решилась кое-чтоИз наспех взятого: пальтоКаракулевое, браслетку,Часы и ценный адамант.Недаром ибсеновский БрандЗакаливал тридцатилетку:Ее заботы и уходЗа страждущими не пропали, —И вот отец уже встаетС постели в беженской опале;За ним поправилась и мать,Благодаря стараньям Липы.Поэтому легко понять,Что в этот год особо липыБлагоуханные цветут,И чуждая ей деревушкаСовсем особенный уютТаит в себе. И мать-старушка,К весне восставшая с одраБолезни, ей еще дороже…Как с Липою она добра!И папа, милый папа, — тоже!..«Ведь вот как нищие живут:Недоедая, прозябая,Справляют непривычный труд,Ан, глядь, не сдохнут, не умрут!» —Соседка молвила рябая.

Увлекся Липою матрос,Двадцатилетний иноземец:Ей приносил букеты роз,А иногда и целый хлебец.Он был хороший мальчуган,Шикарь, кокет, поэт немного,Но он был скользким, как минога,В нее влюбленный Иоганн…Его сменил приват-доцентГусь-Уткин, с рыжей ражей рожей,Он ей дарил аршины лентИ туфли с лаковою кожей,И шоколад, и пепермент…За этим репортер прохожийУвлекся Липой, но без крылИ без бумажника в кармане,В пустячном, проходном романеОн ничего ей не дарил…Была ли Липа с ним близка?Но не были они ей близки.Ей эта жизнь была узка:Грязь, нищета, нужда, тоскаИ эти жалкие огрызки…Немудрено, когда хромойСын лавочника, рослый Дмитрий,Игравший с огоньком на цитре,К ней начал свататься зимой,Она без долгих размышлений,Уставшая от оскорблений,Метнулась в брачную петлю,Забыв сказать ему «люблю»…

1922 г.

Невесомая

В этот вечер рыба не клевала,И мой стоящий галиотПлыл в финский эпос «Калевала»:Мечта свершала свой полет,И несмотря на то, что лодкуДержали цепко якорькиИ по соседнему болоткуБродили странные зверьки,Мысль отвлекавшие, — на это,Я повторяю: не смотря, —Междупланетная комета,Мечта летала, лёт быстря,Моих озерных игр ПрилепаС тоской рванула поплавок:Так был нарушен финский эпос,Который дать поэзу мог…Зевнув, удилище сложилаИ положила в галиот;Терпенье истощив, решила:«Сегодня рыба не клюет.Домой не хочется, однако:Люблю на озере закат.Побудем на воде до мрака, —Вернемся к ужину назад.Снимайся с якоря. ПриякорьВ Янтарной бухте, встав под скат,Где, помнишь, как-то куропатокВспугнули мы, а сам меж темМне расскажи про психопаток:Ты, знаю, мастер этих тем»…Возможно ль отказать ПрилепеВ пустячной просьбе? Почему жМоих былых великолепийНе вспомнить маленькую чушь?…

— Среди моих «северянисток»,Я помню, были две сестры,Которых медицинский выступ —До времени и до поры —Их, этих дев, в меня влюбленных,Привел бы в дом умалишенных…Они прислали пару дюжинМне писем, бегали вослед.Одна из этих двух «жемчужин»Подписывалась VioletteИ даже приезжала в Тойлу,Когда в пятнадцатом годуЯ жил на даче там, но «ой-ру»Я не люблю, ей на беду,Предпочитая «ой-ре» этойНео-классический балет…И вот — осталась нераздетой,Раздеться жаждя, Violette…Что делать? Пьян иною «вишнейВ вине» я был тогда, и сонИной я видел. Так излишнеИстратилась на пансионДевица, проживя неделю,Мне назначая rendez-vous…Ответного не вызвав хмелю,Она вернулась на Неву.О, с лентой черною букеты,Подброшенные на крыльцо!О, незнакомой ВиолеттыНевиданное мной лицо!

Ее сестра была смелее,И вот в один несчастный деньВдруг появилась на аллее«Ивановки», как дребедень:Лет сорока пяти, очкаста,С бульдожьим ртом, бледна, как мел,Она себе сказала: «БастаМечтать: да будет шаг мой смел!»И потому, без приглашенья,Не будучи знакома, вдруг,Как очень скверное виденье,Явилась; вызвав мой испуг.Моя жена (не ты, Прилепа, —Была другая — тип Зизи…)Шепнула: «Как она нелепа,И как трудны твои стези!..»Приехавшая психопаткаМне отпустила комплимент,Глаза закатывая сладко:«Вы — колоссальный декадент»…Твердила о своем восторгеПред «царственным» моим стихомИ голосом кабацких оргийЧитала, пополам с грехом,Мне самому мои пиесыНа мой же собственный мотив!..И из себя, как поэтессы,Шипела, как локомотив,Бездарные стереотипы,Аляповатые клише…Ах, эти «цоканья» и «всхлипы»Мне были так не по душе!

Я видел: между нами бездна,Но я молчал, молчал любезно,Давно приняв рецепт Гюго:С бездарью ссора бесполезнаИ не изменит ничего; —Бездарь не прекратит писанья,Какое б ты ей резюмеНи наложил; храни молчанье:Она себе ведь на уме…Когда какой-нибудь поэтикСтихами донимал Гюго,Гюго, стихи бросая эти,К себе любезно звал его,В изысканнейших выраженьяхБлагодаря его в письмеЗа «истинное наслажденье»,За «луч, сияющий во тьме»…Когда ж «на зов» версификаторШел «в гости», пьяный от похвал,Величественный триумфаторПоэтика не принимал…Но я доступностью недаромИзвестен был на всю страну…Ах, я писателям поджарымНе намекал: «Я вас турну…»Всех принимая, слушал стойко, —До обморока иногда…Меня дурманили, как стойкаВ трактире, эти господа!Ты знаешь? эта графоманкаСебе избрала псевдонимШокирующий: «Северянка» —И стала действовать под ним!

Хрустя, как бы жуя галеты,Она читала ерунду.Я, ради смеха, приведуПародию на те куплеты:«Я лыжебежец и гарцор!Я грежу ль? да! о мглистый сланецМоих разбегов льдяный танец…»И дальше в этом роде вздор.В какой вошла она азартИ совершенно позабыла.Что выкрала, в разгаре пыла,«Моих разбегов льдяный старт»Из моего стихотворенья,Одно лишь слово изменя…Но я не высказал сомненья,Что эта строчка из меня!Она подумала, должно быть,Что я не знал своих стихов…Когда пускает лампа копоть,Фитиль я приспустить готов…А если это с опозданьем,Придется открывать окно…Так и с назойливым созданьемМне было поступить дано,Но то впоследствии… Об этомСкажу всего в двух-трех словах.Вообразя себя поэтом,Она твердила о стихахВесьма решительно и нагло,Пока однажды не иссякла,Когда я сделал некий «взмах»…

Один хороший мой знакомый,Большой ироник и шутник,Над поэтессой невесомойСмеясь в душе своей, поникДля вида грустно головою,И на вопрос ее, что с ним, —Ответил: «Занят я вдовою, —Царицей Ингрид я томим.Мне кажется, не с Вас ли ИнгридНаписана? признайтесь мне…»И поэтесса глаз своих тигрит,Оставшись с ним наедине:«Да что Вы? разве я похожаНа королеву?» — говорит.И вдруг решает: «Hy, так что же?Конечно, это я — Ингрид!»С тех пор (о, бедная поэма!О, бедная моя мечта!)Воробушкина ищет крэмаДля носа, носом занята.Воробушкина королевойМнит не шутя себя, — всерьезИ, будучи престарой девой,Томится от запретных грез.О, раз Воробушкина — Ингрид,Конечно, Эрик — сам поэт!..И снова взор она свой тигрит,Слагая тигровый куплет…

Она приходит к нам так часто,Что чаще трудно приходить…Она по-прежнему очкаста,Еще очкастей, может быть!..Она такие «куры строит»,Что вспугивает даже кур,Она так охает, так ноет,Что Эрик был не белокур,А «вроде Вас — шатен кудрявый…И римский профиль… как у Вас…»С такой ухмылкою лукавойПодмигивает сивый глаз,Что я в отчаяньи тоскуюИ до упаду хохочу,Смотря на Ингрид, но такую,Какую вовсе не хочу…

Могло бы это продолжатьсяДо бесконечности, но разПришлось заночевать остатьсяВерсификаторше у нас.Но прежде чем уснуть в столовой,Она спросила у жены:«Ваш муж, не правда ли, бедовый?Вы поручиться мне должны,Что выйду…» Легкая заминкаВ ее чудовищных словах.О, святость фразы МетэрлинкаВ гнилых кощунственных устах!А утром с наглою ухмылкойСмотрела прямо мне в глаза,Игриво помахала вилкой,Рот по привычке облизав…И вдруг внезапно вопросила,Что называется, врасплох:«Не правда ль, я большая силаИ стих мой далеко не плох?»Но я, женой предупрежденныйО фразе дерзостно-больной,Сказал, сердито раздраженныйВсей этой вздорной чепухой,О всем о том, что накипелоВ глубинах сердца моего,Чего сказать бы не посмелаКорректность Виктора Гюго!

Я разобрал ее стихозы«По косточкам», как говорят,Все эти «розы» и «березы»,Поставил все «заставки» в ряд, —Все эти «алые закаты»,Все эти «шумные моря».Все эти «пышные палаты», —Всю дрянь, короче говоря!И указал, какой шутихойОна является у нас…Воробушкина стала тихой,Как бы готовясь «ананас, —Как метко выразился Белый, —С размаха в небо запустить»…Да, стала тихой, оробелой,Казалось, жаждущей грустить…И вдруг, с ухмылкой нездоровой,Шепнула, потупляя глаз:«Вы оттого такой суровый,Что до сих пор не отдаласьЯ Вам, как этого Вы ждали…Сознайтесь, ждали ведь?» — Мой смех,Прилепа, слышен был из дали,Из дали дней далеких тех.

Я, хохоча, срывал морошку.Жена, со смехом в свой черед,Готовясь «размотать дорожку»,Сказала: «Полный ход вперед!»

1924