Русский струльдбруг (сборник) - Геннадий Прашкевич

И так далее.

Конкордия Аристарховна, конечно, не собиралась отменять вечерний чай, как я было подумал. Но она и не собиралась меня приглашать. Я – Кора. Она понимала мое потрясение. Три сплющенных пули демонстративно уютно касались ее груди. Но Кора, Кора… Наверное, я сойду с ума среди таких разных миров, умудряясь каждый раз промахиваться мимо единственно нужного… Она – Кора? А кто тогда та мрачная девушка, водившая меня по ночному городу?

Зато теперь я вспомнил, кто я.

И вспомнил, чем раньше занимался.

И вспомнил, куда и зачем летел, и почему именно Коля и Ларионыч меня провожали. Но Конкордия Аристарховна… Если она действительно была Корой… Почему она по-прежнему хотела знать, чем закончится мой недописанный роман?

«Кому сейчас это интересно?»

Костенурка (мысленно, как я) ответила: «А вы не задумывайтесь. Вы просто пишите».

И добавила странно: «Вы ведь отпустите их? Они уйдут?»

Так спрашивала меня Кора в ту ночь, выведя из камеры, глядя на облако плотвы, дымящейся в смутных глубинах кафе: «Вы их отпустите?» А мясной мощный праздник содрогался в дыму кафе на крошечной эстраде.

«Ночи, ночи, темны ночи, не боюсь ночей я темных!»

Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом. Меньше всего Конкордию Аристарховну интересовало сейчас мое внутреннее состояние. Она вернула мне память. Этого достаточно. Она не собиралась ждать или торговаться. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом.

Крутящееся, засасывающее пространство.

Где нам искать профессора Одинца-Левкина?

Вот все и встало на свои места, подумал я. Вопрос повторен.

Но Конкордия Аристарховна все так же укоризненно покачивала красивой головой. Она мне не верила. Не в том смысле, что я ее обману, нет, она не верила, что я правда что-то могу сделать. У меня голова от всего этого разламывалась. Кора и костенурка… Кора и Конкордия Аристарховна… Кора и доисторическая леди…

«Lucy in the sky with diamonds»…

Ах, «Рио-Рита»!

Я никак не мог отвязаться от видений ночного города.

Там был свет в окне третьего этажа. «Брат…» У Коры был брат, она за него боялась. Но брат оказался не таким уж простым человеком, они все там были не такими уж простыми. Майор Каганов… профессор Одинец-Левкин… Лиса… даже кочегар с дипломом Сорбонны, даже певичка в кафе, и десятки, сотни, тысячи других людей – их всех вызвал к жизни я.

А еще, конечно, Ойротия.

Алтай до войны назывался Ойротией.

Выбравшись из окна, профессор Одинец-Левкин мог незамеченным миновать парк. Вряд ли кто в темноте обратил внимание на его странный прикид. И, конечно, профессор Одинец-Левкин не пошел домой, он не пошел даже к своим любимым ученикам – уроки майора Каганова пошли ему на пользу.

Нет плохих вестей из Сиккима.

А Лиса?

А сержант Дронов?

А пляшущие в кофейне?

Каждый требовал участия. Все взывали к Создателю.

Но сейчас я думал только о Коре. Не так часто пишешь героиню, в которой совпадают все женщины, которых ты знал или хотел знать. Я смотрел на Конкордию Аристарховну, полный самых смутных сомнений, а одновременно (в моей памяти, конечно) Ларионыч (там, в Питере, пять лет назад), как трансформатор под напряжением, гудел о судьбе, как о некоем латентном свойстве природы, а Коля мрачно уверял, что вообще-то судьба – большая глупость.

Конкордия Аристарховна смотрела на меня с горечью.

Она тоже видела тот непоздний питерский вечер – пять лет назад.

Все еще споря, мы (Коля, Ларионыч и я) брели к Летнему саду, в котором много раньше, может, лет пятнадцать, а то и двадцать назад, на деревянной скамье перед молчаливым и добродушным дедушкой Крыловым и его многочисленной животной свитой, я целовал девушку, которая (в определенном смысле) была Корой.

Все мои девушки были Корами.

Даже строгий капитан милиции Женя Кутасова.

Таким девушкам идет все. Доисторическая юбка из сатина и полувоенная форма, туфельки от Версачи и самодельные веревочные сандалии, золотое кольцо с бриллиантом и серебряное ожерелье с подвеской из сплющенных пуль. Они всегда молоды. Они всегда прекрасны. Их много. И все равно однажды ты оказываешься перед Конкордией Аристарховной. Господь тоже, наверное, немало дивится, когда волей его созданное чудесное, извивающееся, поблескивающее влажной кожей земноводное проходит цепь многих превращений и преобразуется за столиком кафе в образ прекрасной ископаемой костенурки…

– Сколько вам сейчас?

Конкордия Аристарховна улыбнулась.

Я суеверно постучал пальцем о край стола, хотя какой смысл стучать: черепаха она и есть черепаха, ей никуда не надо спешить, она везде – дома.

– Восемьдесят семь…

До Летнего сада мы не дошли.

Коля затащил нас в темный подвальчик.

«Политбюро», может, или «Трибунал», не помню.

В яркой вспышке озарения некоторые факты прошлого как бы сами собой подтаяли.

Ларионычу в «Трибунале» (или в «Политбюро») ужасно понравились. Там были полки со старыми книгами, там на стенах висели портреты бывших советских вождей. Даже тех, которые были убиты пулями, пошедшими потом на подвеску Конкордии Аристарховны. Ларионыч незамедлительно потребовал у официанта книгу, в которой Лев Давидович Троцкий безапелляционно утверждал, что искусство пейзажа не могло возникнуть в тюремной камере. Ларионыч был уверен, что утверждение Троцкого – чушь. Плесень на стенах камеры интереснее любого пейзажа. Если уж начистоту, заявил Ларионыч, то самые прекрасные полотна мира – это камерная плесень.

Официант понял Ларионыча правильно.

«Водочки, – записал он в книжечку. – Что еще?»

Ларионыч теперь говорил беспрерывно. Все сказанное им казалось одним-единственным бесконечным предложением, в котором уместилось все: питерская погода, мой недописанный роман, любовь к самолетам, неожиданная жалоба на то, что вот он, Ларионыч, в раннем детстве много раз перечитывал непонятный роман «Что делать?», а «Путешествия Гулливера» попались ему только в школе. Правда, попадись ему «Путешествия» раньше, говорил Ларионыч, он бы, наверное, неправильно их понял. В самом деле, какой смысл читать о придуманных чудесах, когда летающие острова давно парят над нашими головами.

«Заканчивай свой роман и сразу мотай в Питер!» – время от времени повторял Коля.

И Ларионыч твердо его поддерживал:

«Тогда еще по одной!»

Мы расставались всего на неделю.