Последний из праведников - Андрэ Шварц-Барт

Вдруг у господина Геека перекосилось лицо, затуманились глаза и скривился рот.

— А я-то думал, вернее, мне сказали, что в этом классе есть евреи. Но я вижу только славных немцев, которые боготворят своего фюрера. — Он показал на вздернутые в гитлеровском приветствии руки. — Верно, ребятки?

Торжествующий хохот сотряс тот ряд, где виднелись коричневые рубашки гитлерюгенд. Ганс Шлиманн громко зааплодировал. Что-то удовлетворенно пробормотав, господин Геек посмотрел на Ганса, секунду подумал и, оттолкнувшись землисто-серыми ручищами от кафедры, спокойно спустился с возвышения. При каждом шаге его тело тяжело переваливалось из стороны в сторону, будто он тащил на себе груз. Эрни заметил, что сначала он как бы щупает ногой землю, как бы проверяет, выдержит ли она его тяжесть, и только потом выставляет другую ногу. И еще Эрни заметил, что левое плечо при этом опускается ниже правого.

Поровнявшись с Гансом Шлиманном, господин Геек остановился, благосклонно глядя на коричневую форму.

— В классе всего три гитлерюгенд! — спросил он огорченно и с удивлением. Ганс Шлиманн вытянулся но стойке смирно, а он сурово продолжал: — Гитлерюгенд должны показывать пример остальным, должны быть образном дисциплинированности, — закончил он и, не изменив милостивого выражения лица, ударил Ганса по щеке.

При второй пощечине Ганс мотнул головой и свалился на парту. Но окончательно Эрни пришел в изумление, когда услышал из-под парты воодушевленный крик:

— Так точно, господин учитель! Так точно!

— Это мне нравится! — заявил господин Геек и, скрестив руки за спиной, тяжелым, медленным шагом спокойно вернулся на место. Поднявшись на кафедру, он вытянул шею, схватил указку орехового дерева и, повелительно махнув ею, грозно скомандовал: — Собакам, неграм и евреям выйти из-за парт!

В первое мгновение Эрни Леви решил, что господин Геек просто так странно шутит. Но ученики не смеялись, а господин Геек впился в его черные кудри разъяренным взглядом, и Эрни осознал, что это не шутка, а своеобразная форма обращения к евреям. Он немедленно встал на указанное ему место посреди прохода. За ним уже сопел толстый Симон Котковский.

— Евреи! — закричал господин Геек. — Если я отдаю приказ классу, это значит, что он относится только к ученикам арийского происхождения, а не к их гостям.

За этим вступлением последовала путаная и грозная речь. Оставаясь в позе военачальника, господин Геек на сей раз обращался к «еврейским гостям». Последним надлежит знать, что он всегда найдет способ дать им понять, что имеет в виду их. Например, начнет фразу с обращения к какому-нибудь животному.

Пересадив «гостей» в последний ряд и оставив между ними и арийцами пустые парты, господин Геек испустил глубокий вздох облегчения, который совпал со взрывом хохота представителей гитлерюгенд. Наконец, вновь приняв важную осанку, он открыл ученикам арийского происхождения горькую истину: прежний учитель всех объевреил, поэтому в той или иной степени у господина Геека на подозрении находятся все. Он лично считает, что в жилах… или «в другом месте»… у господина Кремера течет примесь еврейской крови, ибо чистокровный немец не станет связываться с жидовским отребьем. Час евреев пробил, стелится по земле погребальный звон; настает час чистокровных немцев, звон победы раздается в небесах; в набат ударил тот, кому мы обязаны всем: Адольф Гитлер. К тому же не затем сюда приходят дети, чтобы забавляться учебой, а затем они сюда приходят, чтобы как следует подготовить почву, на которой пышным цветом взойдет величие Родины; ибо наступит день, когда, сменив перо на штык…

Тут господин Геек запнулся. Ученики в первом ряду видели, как он побледнел.

— В тот день, значит, — с трудом начал он снова, — вы станете настоящими мужчинами!

Тонкая усмешка тронула его губы, и загорелись вдруг маленькие бесцветные глазки.

— Эй, ты, толстый, — грубо сказал он, показывая рукой на дальние ряды. — Да-да, ты. Тебя как зовут?

— Симон Котковский, сударь, — ответил робкий голос.

— Еврей Симон Котковский, сюда! — описала в воздухе дугу сверкающая линейка господина Геека и застыла точно против того места, куда полагалось стать еврею.

Благодушный, меланхоличный Симон Котковский, утопая в жировом изобилии, подошел к доске. Форма его типично еврейского носа настолько поразила господина Геека, что он сделал ее предметом своей первой лекции. Однако сравнительный анализ «типологических особенностей», биополитический комментарий и сарказмы лектора, казалось, отскакивали от мягкой эпидермы Симона Котковского с каким-то даже звоном…

— Еврей, — пробормотал под конец господин Геек, — все вы, и ты в том числе, боретесь за мировое господство. Верно?

— Не знаю, сударь, — решительно ответил обвиняемый.

Сложенные руки, веселое пузо и вьющиеся волосы на низком лбу являли собой воплощение полной неосведомленности. Нос, напоминающий в профиль рыбью морду (а по слонам господина Геека, — ястребиный клюв), поднялся вверх (видимо, от любопытства) и нерешительно опустился снова.

— Слыхали? — сказал тихонько господин Геек. — Он говорит, что не знает… Эх, еврей, еврей! Германия — ваш злейший враг, верно? — продолжал он, наклонившись к мальчику, словно желая подчеркнуть доверительный характер беседы.

— Нет… нет…

— Еврейчик, еврейчик, ну, как тебе поверить, сам скажи, а?

— Я говорю правду, сударь, — испуганно ответил Симон.

— А что, разве сила евреев уже не в гибкости их хребта? — продолжал господин Геек, видимо, не расслышав ответа.

И, поскольку Симон Котковский молчал, господин Геек, приняв чрезвычайно торжественный вид, сказал срывающимся от волнения (как догадывались ученики) голосом:

— Послушай, еврейчик, вот ты еще ребенок, скажи-ка нам, что вы сделаете немцам, если… (тут голос господина Геека от страха стал визгливым), если… упаси, Господи, мы окажемся побежденными в этой борьбе не на жизнь, а на смерть? Что вы с нами сделаете, а?

Еврейский мальчик, как зачарованный, включился в эту игру: все его боятся, и титаническая борьба евреев с бедными немцами кончается поражением последних…

— Мы ничего вам не сделаем, господин учитель, ничего… — ответил Симон с готовностью и со страхом.

Гееку хотелось показать перед всем классом, какой непоправимый вред причинил этот Кремер. Унтер-офицер германской армии, недавно получивший место учителя, он считал, что оздоровление класса — задача вполне достойная для человека, который в прошлом расчищал траншеи. С восьми до десяти утра он блистательно разрешил все не разрешенные до него проблемы, и только вопрос с пением подкачал: оказался гораздо сложнее, чем можно было ожидать…

Полагая, что евреи не могут не фальшивить, господин Геек решил, чтоб они и вовсе не пели.

— Кроме тех, — добавил он, — кому уж очень хочется. В конце-концов, мяукают же кошки! И собаки лают, и свиньи хрюкают — почему бы и евреям не петь?

Эта концепция, как под линейку, разделила класс на две половины: на тех, кто смеялся, и на евреев.

Однако вскоре учитель заметил, что получается не только, ерунда, но и несправедливость: арийцы надрываются — поют, а евреи бьют баклуши. Он поставил им по двойке, но что это за наказание? Дал им по дополнительному домашнему заданию — опять мало! Поставил всех четверых на колени перед доской, но и этим не удовлетворился: петь-то они не поют!

Класс затянул марш гитлерюгенд: «Режь, громи и убивай…», девочки — сопрано, мальчики — тенорами (басов пока еще не было: голоса у них ломались). И тут к господину Гееку пришло решение — простое, ясное, естественное…

— Довольно! — скомандовал он, рассекая воздух руками, и хор резко оборвался. — Как видно, друзья мои, — улыбнулся господин Геек. — у наших приживальщиков слишком привольное житье. Вы ноете, а они что? Спокойненько слушают? На концерт пришли?…

Тут сам Геек едва подавил улыбку, а ученики просто прыснули со смеху. Однако блестящую идею нужно было доводить до конца, и господин Геек, медленно утерев глаза, высморкался, набрался вдохновения и проверил, достаточно ли сосредоточились ученики.

Наступила гробовая тишина.

Четверо евреев тоже повытягивали шеи, загипнотизированные молчанием, струившимся с еще приоткрытых губ господина Геека, как с двух комков застывшей лавы.

— Пусть евреи поют! — вдруг прогремел багровый от негодования господин Геек. — Пускай услаждают нас серенадой!

Неожиданный прием нападения ошеломил всех.

Наступила тишина, но на сей раз не гробовая, а триумфальная, то было молчание величественного немецкого орла, широко распластавшего могучие крылья. Теперь уже аплодировали все. Кроме евреев…

Симон Котковский встал, тряхнул занемевшей ногой и с удрученным видом остановился перед учительской кафедрой. Получив приказ, он немедленно сложил губы сердечком и добродушно затянул известную народную песню «Лучше смерти в мире нету…», посвященную памяти героя Хорста Весселя. Закатив глаза и миролюбиво сложив руки на животе, он едва успел прошептать: «Выше знамена, омытые кровью…», как молниеносно раздался дикий хохот всего класса, включая трех евреев, стоявших на коленях.