Чистый кайф - Андрей Валерьевич Геласимов

и потом обижаться будет, или, наоборот, сразу помрет со страху, увидав батюшку, – и он все говорил, говорил, раздражаясь уже от самих своих слов, а я думал только об одном.

Когда. Он. Уйдет. С моей. Стройки?

Или хотя бы замолчит. Ну разве имеет смысл открывать рот, чтобы говорить о том, какие все уроды вокруг, еще одному такому же уроду? Который стоит с мастерком в руке и терпеливо ждет. А на сердце у него как будто пиявки. Жирные, присосались, никак не отваливаются. И такая холодная пустота внутри. Вернее, не жирные. Наоборот – вялые. Скучные, тупые и вялые. Потому что им тоже опротивело все.

Короче, тоска в прямом смысле. Без всяких переносных значений. И самая жуть в таком состоянии не то, что чужое все сор, а то, что твое – сор еще мельче. Еще тупей, еще незначительней. И мастерок твой, и работа, и люди любимые, все попытки и вообще все, к чему ты идешь.

Вешалка, короче, братан. Не знаю, что делать в таком раскладе.

Да тут еще вернулся отец.

* * *

Я думал, он уже подъезжает к Ростову, уже и похмелье прошло, и помириться успел с попутчиками, кому по пьяни, как обычно, правду в глаза рубанул – причем не ту правду, которая правда, а ту, которая водка.

Но нет.

Утром, часов, наверное, в пять проснулся от камешка в окно, выглянул – и вот он сидит, красавчик. Мешок еще какой-то при нем. И весь такой чинный. Торжественный.

– Я, – говорит, – Толик, решил сознаться.

– В чем? – я его спрашиваю. – В убийстве старухи-процентщицы? Ты почему не уехал?

А на улице, кстати, свежо. Не рассвело еще, и реально холодно. Я бушлат накинуть забыл. Стоим, друг на друга смотрим. Меня время от времени колотун пробивает.

– Не продали мы, Толя, цемент. Он в лесу спрятан. Пойдем покажу.

– Совесть замучила? А чего сразу-то не сказал?

Он вздохнул.

– Шнырик пообещал денег перевести. Остаток. Я ему адресок написал.

Меня опять передернуло от холода. А может быть, уже не от холода. Я хэзэ.

– Нужен ему твой адрес… Ты знаешь, я вот про тебя думал… Ну, и про других таких же, как ты. Вы же о себе, как о самых крутых, – мы, типа, ловкие, мы то, мы се, мы в царском носу пальцем ковыряем, жизнь за жопу поймали, все дела. А на самом-то деле вас любой лошок разведет. Самый последний. Причем как малых ребят. Вот и выходит, что вы много о себе думаете… Ты много о себе думаешь. Давно, кстати, хотел тебе это сказать.

Он поежился, хотя был при куртке. Лицо, вижу, такое беспомощное сделалось. Как будто вдруг Николаевну увидел.

– Ты чего, Толя? Я же вернулся… Я помочь хотел…

– Да не надо было. Нашлись ваши мешки. Пацан мой следил за вами. Он и змею мою мочканул. За что вам отдельное спасибо.

До этой минуты отец еще хорохорился, хотя, конечно, улавливал, что все идет как-то не так, не в том разрезе, что ему представлялся, но тут его придавило. После моих слов он сник и тихо опустился на лавочку.

Ну да, он же благодарности ждал. Красивых слов о своем поступке. А тут я такой – нет, папа, ты реальное чмо.

Он вдруг заметно уменьшился. И не только потому, что присел. Сократился, как усеченная строка в рэпе, который я давно не сочинял. Затих.

Я смотрю на него и думаю – а может, это все надо? Зачем-то все это происходит – работа моя, монастырь, депресняк, отец поникший, пацан с фанерой, сибиряк, люди. И раз происходит, то, может быть, во всем этом есть смысл. А то, что я смысла не вижу, вовсе не значит, что его нет. Просто у меня ум маленький. Да и сам я небольшой.

Что если даже Шнырик зачем-то нужен? Ведь иначе его бы просто не было. А он есть.

– Ты до Пскова-то хоть доехал? – спросил я. – Или тут поблизости тусовался?

– Доехал, – вздохнул отец. – А там подзастрял.

– Чего так?

– Денег на поезд не было. Пришлось на вокзале перевода от матери ждать. А там с ребятами познакомился… Мутные, правда. Но выпить у них всегда было.

– Воровайки?

– Типа того… Приняли их потом всех, а меня патрулем – в комендатуру. Думал, уже не отмажусь. Но там знакомого старого встретил, музыкант. Служили с ним раньше в одной части. А он, оказалось, дружит с начальником комендатуры. В кабинете у него и сидел… Ну, мне тоже налили.

– Везучий ты, – я улыбнулся.

– Есть малеха, – отец кивнул, но как-то впроброс, без этой своей темы, что он бесконечно крут. – Оркестром ВДВ теперь дирижирует. Уже полкана получил.

Он загрустил на секунду и тут же встрепенулся.

– Вот подарок тебе просил передать. Вернее, пацанчику твоему. Я рассказал, как он у тебя на фанерке играет.

Отец наклонился к мешку, развязал его и вынул аккордеон. Клавиатура в темноте засветилась, как полоска снега.

– Ты извини, что в мешке. Чехла не нашли. Видимо, спёр кто-то.

Он уехал первой маршруткой. Не хотел попадаться наместнику на глаза. Сказал, что если мешки без него нашлись, то чего он тут будет как дурак. Попрощались мы коротко, и даже привезенный моему пацану аккордеон никак нашего прощания не подогрел. Мне почему-то было пофиг. А батя чувствовал, что мне пофиг, и на этот раз не навязывался.

– Давай, – просто сказал он и пошел к деревне.

Я, помню, тогда подумал, что раз он армейскую машину отпустил, на которой из Пскова приехал, значит, планировал остаться.

Но в итоге ушел на маршрутку.

Депресняк начал отпускать ближе к вечеру. Я почувствовал, как всеобщее отрицалово плавно переходит в нейтралку. Все, что вчера бесило из-за полной потери смысла, сегодня стало просто неважным. Типа, ну есть – и есть, мне-то какое дело. Видимо, все-таки нужно зачем-то. Как и моя тоска. То есть это все стрёмно и по факту напоминает кумар, но это все надо. И тоска в том числе. Она тоже нужна. Такой парадокс. Чтобы в тебе что-то важное перекисло. И дало новый росток. А раз надо, то возникает смысл и движение. И можно жить. Хотя бы потихонечку для начала.

Поманеньку, как говорит Николаевна. Она знает, что правильно будет «помаленьку», но ей так смешнее.

Следующим утром в окно опять звякнул камешек. Я обрадовался, потому что расстались как-то не очень, но это был не отец.

– Ты чего? – спросил я.

– Мамка из дому выгнала, – ответил пацан. – Говорит – задолбал, спать не даешь, иди в лес играй… А там ни