Змеесос - Егор Радов

— Я убью его! — крикнула она.

— Тихо. Все это неважно; наша война несущественна; наша борьба бессмысленна и бесполезна; невозможно свергнуть эту власть, ибо она крепка, сильна и популярна, а жители — все козлы. Никогда нам не видать своей победы и торжества; никогда нам не начинать новый строй, пожирая друг друга в спорах о будущем и борьбе за власть; никогда нам не издавать прекрасных декретов, чтобы потом нарушить их и чувствовать податливое раболепие народа, поддерживающего нашу демагогию и наши забавы; никогда нам не очернять прошлого, или настоящего, обливая грязью своих новых врагов; никогда нам не царствовать здесь. Я не верю! Но разве это главное? Разве не приятна эта бессмысленная борьба, эта конспирация, опасности, непонимание? Близость ареста леденит мою душу; подозрения и разная тактика занимают мой ум; я наслаждаюсь каждой секундой этой реальности; и на плахе я с радостью крикну: «Да здравствует подлинное беззаконие!» и буду счастливейшим из личностей; а больше всего я мечтаю о пощаде и прощении; и об ужасной, темной каторге на краю земли среди тундры, моржей и жутких мерзлых морей, где нет даже чумов и яранг, лишь безлюдие, небо и холод; и где только полюс может быть освобождением, но он недостижим; и арестанты издыхают во тьме, вмерзая в лед и успевая только записать свой номер на камне для потомков; и я, ощутив ужасную цингу и почуяв смерть, нарисую какой-нибудь собственный знак, символизирующий мои взгляды; и буду думать, что все было не случайно, и я выполнил свою миссию до конца.

— Так значит, ничего не выйдет? — спросил Миша Оно. — И вас казнят?

— За оппозиционную деятельность полагается отрубание рук и ног, распятие за плечи и бедра, прокалывание глаз и ушей, а также отрезание языка, — сказал Вельш. — Это — воистину мучительная смерть! Я, в общем, не против, но вот Артему ближе снега, безлюдие, замерзание и мрак. Не думаю, что это удастся.

— Я верую, — прошептал Эрия.

— А что же делает вот этот человек? — вдруг спросил Миша, указав на того, кто его привел в эту комнату.

— Меня зовут Якуб, — сказал человек. — Они считают, что я — стукач.

— А вы — стукач?

— Какая разница, — уклончиво ответил человек. — Я же не могу расколоться. Они меня тогда прибьют. А мне еще нельзя.

— Послушайте, Миша! — вдруг сказал Леопольд. — Оставайтесь с нами! Я же вижу, что вы ничем не заняты, что вы абсолютно никто /что, кстати, строго запрещено/, что вы не нашли свою собственную часть мира. Будьте с нами, и вы ощутите настоящий восторг от этой борьбы, тюрьмы и приключений. Вступайте в нашу компанию, личность!

— Но ведь я считаю, что нужно сохранить тоталитарную зону именно в этом виде! — возразил Миша Оно.

— Какая разница! Вы будете представлять из себя третью микрофракцию, будете спорить с нами, ссориться, кричать… Ведь это прекрасно.

— Я не могу, — сказал Миша серьезно. — Я действительно не нашел себя. Мне нравится все. Я сейчас не могу. У меня есть какая-то другая задача. Я не помню, но мне нельзя. Спасибо всем, вы гениальны.

Они замолчали, Семен Вельш сел в кресло и положил руки на колени. Ольга Викторовна напряженно смотрела на тусклый свет из лампы, словно желая увидеть что-нибудь красивое и новое; назвавшийся Якубом встал в центре и ничего не делал. Миша Оно поглядел на каждое лицо, находящееся здесь, и понял, что любит всех этих существ, желая им достижения их целей и желаний и постоянного счастья, заслуженного в результате деятельности и борьбы. «Вы так чудесны, дорогие, — подумал Миша Оно, чуть не плача от чувств. — Вы должны быть в своем будущем, в своем мире, у себя самих!.. Пусть каждый предмет обернется для васе высшим; пусть каждая заря станет для вас чудом; пусть каждый миг превратите для вас в тайну. Что могу я сделать вам, что я могу, что я хочу? О, будьте и существуйте, и пусть ваша смерть произойдет как истинное событие среди всего остального здесь!»

— Пора, — вдруг сказал тот, который назвался Якубом. — Сейчас вас арестуют, гниды; охрана порядка сейчас придет!

— Так ты — стукач?! — закричали все остальные хором, вставая с кресел.

— Я не говорил так. Сейчас вас всех схватят, негодяи!

— Ах, скотина… — воскликнул Леопольд, вынимая нож.

— Подожди, — убежденно сказал Эрия. — Может быть, он врет.

— Может быть, — злобно проговорил Леопольд, приставляя нож к горлу того, кто назвался Якубом. — Сейчас мы проверим. Если придут за нами, я успею его прирезать.

— Не надо меня убивать, — залепетал этот Якуб. — Я создан только что, я люблю свою жизнь…

— Верь в то, что ты — не стукач! — торжественно сказал Леопольд Узюк.

— Верую!

И гут же раздался бешеный стук в дверь со словами: «Откройте, охрана!», и Узюк медленно-медленно вонзил свой нож в горло этого Якуба, наблюдая его кровь и смерть.

Потом раздался оглушительный удар, и сломанная дверь раскрылась. В комнату вошло десять людей во френчах.

— Дружище Узюк? — спросил старший из них, похожий на исторического деятеля. — Вы и ваши соратники объявлены врагами народа! Сейчас вас повезут и тюрьму и после пыток отрубят вам руки-ноги, распнут за бедра и плечи, проткнут глаза и уши и отрежут язык. Приступайте.

— Они зарезали Александра Ивановича — Почетного Стукача Отчизны! — жалобно закричал некий человек, увидев труп.

— Вот гниды. — сказал старший.

— Ничего, — гордо проговорил Узюк, протягивая ноги для кандалов. — Всем вы не отрубите руки-ноги, не распнете за бедра и плечи, не проткнете глаза и уши, не отрежете язык. Долой Артема Коваленко!

— Заткнись, козел! — приказал старший и быстрым ударом поверг Леопольда на пол. Потом он произвел ряд жутких ударов ногами и руками, в результате которых Узюк оказался полностью избит и окровавлен, а потом с улыбочкой достал из кармана опасную бритву и стал осматривать какое-нибудь место на Леопольдовом теле, которое можно первым покорежить и порезать.

— А впрочем, нет, — вдруг сказал он. вставая. — Мы займемся тобой в тюрьме, лучший дружище!

Неожиданно какой-то человек во френче подошел к Мише Оно и указал на него пальцем.

— Кто ты, дружище? Александр Иванович ничего не говорил про тебя.

— Я никто, — ответил Миша. — Я здесь. Я не нашел себя.

— Это запрещено, — сказал подошедший старший. — Все должны кем-то быть. Будь с нами!

— Я не знаю, — сказал Миша.

— В тюрьму его! — приказал старший. — Он не хочет выполнять закон!

И восхитительные холодные кандалы сомкнулись на щиколотках Оно, и злые удары заставили его чувствовать боль; и мрачная специальная машина приняла его в себя, как и остальных; и все продолжалось, а машина ехала вперед. Что-то произошло.

§

Шеперфилл сидел и пил кофе. Где-то находился Яковлев и шел по дороге, не зная, что предпринять. Его путь был веселым и прекрасным; он медленно шел вдоль роз и кипарисов, переходя через ручьи и каналы, и вся реальность перед ним была словно резиновой, вмещая в себя все. Окружающее цвело вокруг возможностями, именами, встречами и изобретениями; молочные деревни с камышами у воды отражали солнце, как планеты и спутники, и апельсины изящно лежали на матери-земле, словно грибы или другие плоды. Вокруг могли быть снега со льдом, обращенные в мороженое или в полярный простор; пятнистые джунгли с матерым туземцем около дупла; удобный пластиковый кабинет со столом и схемами мира на столе; лучшее подземелье, или вакуум — и все так ужасно! безлюдно! бездонно! — надо иметь с собой родной, знакомый с детства предмет, чтобы укрыться враждебным пространством, как одеялом, ощущая присутствие предмета в своих верующих руках; могло быть голубое ничто, или зеленое, или желтое, и ничего другого — но оно оборачивалось явленной штучкой-дрючкой, переставая быть собой; могло случиться завершение этого периода, и тогда все творится снова, или нет; могли быть ледяные хижины со смертью на краю; могла быть грусть. Яковлев летел сквозь мир, чувствуя свое состояние сотворить и быть здесь, или не быть — Просто так, хочется что-то сделать, не почему, не отчего, не для чего. Рай, как идеал, не зачеркивающий предыдущее вместе с грехами и любовью, был словом для обозначения этого. Это надо было начать, чтобы возникли ситуации, в которых начать и кончить приятно и хорошо; и их ценность ясна. Разговоры про бред соблазнили друга на долг, но осталась все же тайна, из которой может что-то выйти. Это здесь, это истина, это мечта, это Иисус Кибальчиш. Иисус Кибальчиш расчесался на прямой пробор, его нет, в него он не верит, он самый главный, но Яковлев может все. Иаковлев никого не нашел, у Хромова не получилось. Они были трубачи, друзья и любовники, но что-то произошло, потому что им так захотелось. Нет, неправда, им захотелось, чтобы не было, или все равно; ведь все-таки это и есть самое прекрасное, зачем низводиться в животное состояние? Что означает этот бред? Улица, как степь, как длинное ласковое животное с протяженным телом; как путь, на который ступает высшая нога, чтобы войти. Улица с домами вокруг; липы, кипарисы и плющи здесь; свет оттуда, и полумрак, и комната, где сидят имена, и их несколько. Мандустра заставляет быть, ступая нае райское подножье; начать ограничения для удовольствий и смотреть. Воспоминания о ней значительны и конкретны; они присутствуют в формах, придавая им некий внутренний блеск, и это одно из многочисленных главных. Деревья, как сплетенные провода в кабеле, как единство множества линий, как клубок для вязания в руках волшебного кота, как минимальный предел феномена. Деревья стояли по обе стороны пути, и Яковлев шел куда-то, словно плыл, или полз. Тундра, как джунгли, ждала его в виде собственной награды, и ничего другого быть не могло. Или он придумал, или его придумали — нужно было продолжать, чтобы различать свет и полумрак. И Семену исполнилось три года.