Злые боги Нью-Йорка - Линдси Фэй

Выбравшись из дома незамеченными – Мозес, по всей видимости, отпаивал избирателей кофе, – мы двинулись по Чемберс на запад. Меня не сильно удивило, что кабинет доктора Палсгрейва на самой престижной для медиков улице города. Когда мы дошли до бродвейского края Сити-Холл-парка, меня накрыло странное ощущение, будто время пошло в обратную сторону. Я патрулировал этот маршрут, только не в том направлении. Потом мы прошли многолюдный, душный, набитый местными перекресток, и навстречу нам вышли новые каменные дома, теперь уже с тщательно политыми цветочными ящиками и оконными стеклами, с которых нам в глаза било солнце.

Доктор Палсгрейв остановился у тяжелой дубовой двери, отмеченной бронзовой табличкой с надписью «Доктор Питер Палсгрейв, детский врач», и вытащил ключи. Краем глаза взглянул на Птичку и нахмурился.

– Почему, позвольте спросить, она…

– Я бы предпочел, чтобы вы не спрашивали, – ответил я.

Если раньше Питер Палсгрейв не слишком высоко оценивал «медных звезд», я не принес нам особых успехов, поскольку он нахмурился. Его быстрая смена настроения – от невинной радости к сердитому раздражению – почему-то весьма радовала Птичку. Всякий раз, когда доктор смыкал губы, как моллюск – раковину, в уголках ее губ пряталась улыбка. Пока доктор, ворвавшись в свою прихожую, устланную дорогим ковром, вешал на крюк бобровую шляпу, я поймал Птичку за руку.

– Он тебе нравится?

Когда мы последовали за жеманным маленьким лекарем, она кивнула.

– Он всегда прикидывается, будто никого не помнит. Всегда. Я думаю, это мило.

– С чего бы?

– Он любит спасать птенчиков. Знаете, он шикарный доктор, и если он черканет наши имена, а потом увидит нас… ну, значит, мы снова заболели, верно? У него не вышло. Он скорее предпочтет навсегда забыть нас, едва мы подрастем, чем запомнить и проиграть коклюшу.

Довольно глубокое рассуждение для десятилетки, и я собирался ей ответить. Но когда мы вошли в зал, отчасти кабинет, отчасти лабораторию, я онемел. Ибо еще ни разу в жизни не видел ничего подобного.

Большая комната была, в некотором смысле, поделена пополам. Одна сторона, залитая светом из двух выходящих в сад окон, представляла собой полностью оборудованную лабораторию. Сверкающие банки синего стекла, запечатанные воском, отполированные до насыщенного красно-коричневого цвета медные чайнички, все виды хитроумных стеклянных трубок. Там же стояла неуклюжая железная печь и огромный стол, на котором расположились флаконы, измерительные инструменты и тетради, исписанные неразборчивым почерком медика. Рядом, на стенах, висели ярко освещенные страницы в аккуратных рамках; на фоне черепов, деревьев, родников и сердец выделялись ровными курсивными надписями законы и принципы.

С другой, глухой стороны, возвышались массивные книжные шкафы, намного богаче библиотеки Андерхиллов, и меня вдруг поразила мысль: вот она, причина, по которой весьма ученый доктор и весьма ученый преподобный совместно помогают бедным протестантам. Но на этих полках не было ни художественной литературы, ни святых писаний. Медицинские фолианты, толстенные и серьезные в одеяниях из потрескавшейся кожи, труды по химии с золотым обрезом, десятки томов на иностранных языках, странным символам тесно на корешках, покрытых сусальным золотом. Книги по алхимии. Они должны здесь быть: я припомнил, как Мерси рассказывала об ином, помимо исцеления больных птенчиков, занятии Питера Палсгрейва.

– Как продвигается эликсир жизни? – по-дружески спросил я.

Он крутнулся, как волчок, весь целиком – изящные туфли, тощие ноги в чулках и надутая грудь в дорогом синем жилете. Птичка заулыбалась.

– Как вы… а, ну конечно. Да, – вздохнул он. – Я отправил вас к Мерси Андерхилл. Должно быть, она упомянула мой opus magnus[24]. В действительности это не эликсир жизни, а исцеляющий напиток. Чрезвычайно трудные для понимания эксперименты, не из тех, которые можно объяснить неспециалисту.

– Попробуйте на мне, – уязвленно заявил я.

Такого Питер Палсгрейв явно не ожидал, но он рассказал мне все. Он был настолько захвачен темой, что увлек даже Птичку, которая склонила голову и накручивала на палец прядь рыжих волос.

Алхимия, заявил он, была наукой о процессах превращения одного элемента в другой. И алхимики, которые долго и упорно шли к мудрости, необходимой для достижения невозможного, сделали это. Они перегоняли жидкости, настолько чистые, что те состояли только и исключительно из одного вещества – например, спирт. Они создавали стекла настолько прозрачные, что те становились практически невидимыми. Но перегонка и очистка, сказал он нам, были лишь средством, ведущим к цели. Предназначенным некоторыми злодеями для таких дурных свершений, как превращение свинца в золото, что, несомненно, погубило бы любую здоровую экономику, добавил он устало.

Эликсир жизни, долгое время бывший святым Граалем алхимии, – недостижимая цель, сказал он с горящими глазами, сияние которых не могла затуманить даже скромность его аудитории. Человек создан, чтобы однажды вновь обратиться в прах. Но напиток, способный исцелить любую болезнь живых людей, – это достижимая мечта. Дети, с жаром пояснил он, слишком уязвимы. Слишком подвержены любой заразе. Но если бы кому-то удалось открыть совершенное лекарство – соединив последние достижения медицины с древними истинами алхимии и благородными методами химии, – какой был бы выигран приз! Не ради богатства или славы, но ради всего рода людского, говорил нам эксцентричный человечек, щеголеватый, страстный, с янтарными глазами и затянутой в корсет грудью. Юные и беспомощные не будут больше подвержены злым прихотям миазмов. Какую именно форму это примет, он не знал, хотя давно следует нитям своих подозрений. Тончайшим, но отчетливым следам.

Это зрелище завораживало.

Доктор Палсгрейв буквально разбрасывал золотистые искры, колеса слов стучали по рельсам, отчаянно тормозя, чтобы хоть как-то удержаться в равновесии. Но какова цель! Конечно, она абсолютно безумна, невероятно романтична и, скорее всего, недостижима. Но эта цель… Взять тяжелобольного ребенка и вернуть ему здоровье, чтобы он мог умереть только от старости, много лет спустя. Меня восхитил этот неправдоподобный замысел. Я не питал надежд, что его можно довести до конца, но кто знает… Уже сделано столько волшебных открытий, и кто скажет, какие еще тайны удастся постигнуть?

– Иногда мне хочется, чтобы мое собственное состояние не было столь… сомнительным, – заключил он, махнув рукой на свое ослабленное ревматизмом сердце. – Но возможно, будь я здоров, я не вдохновился бы своим призванием с таким пылом. Хотя если вспомнить о детях, любое неудобство – малая цена. А теперь, мистер Уайлд, расскажите мне…

Он помолчал, провел ладонью по обтянутой шелком грудной клетке в странном жесте самоуспокоения.

– Полиция действительно нашла к северу от города… они действительно…

– Да, – подтвердил я. – Девятнадцать.

Казалось, этот факт физически оскорбил доктора, и я всем сердцем уважал такое проявление чувств. Доктор Палсгрейв помахал под носом флаконом с нюхательной солью.

– Мерзко. Чудовищно. Я должен немедленно осмотреть тела; возможно, мне удастся помочь вам. Не прикасайся к нему, маленькая дурочка, там яд! – рявкнул он на Птичку, которая немедленно поставила обратно небольшой хрустальный графин.

Едва зелье было спасено от ее нежных ручек, доктор мгновенно успокоился. Он тепло улыбнулся Птичке, извиняясь, его злость испарилась, будто ее вовсе не было, и в эту секунду я понял, почему он ей так нравится. Грубость всецело исходила из его искренней одержимости благополучием ребенка. Мне он тоже нравился.

– Безусловно, – согласился я. – При условии строжайшей секретности, даже от остальных «медных звезд». Этим делом занят только я. Да, так ваше письмо…

– Оно едва меня не прикончило, – пробормотал он, вновь прибегнув к синему платку. – Возьмите, видеть его не могу.

Я взглянул на Птичку, но она продолжала свои исследования набора химических инструментов; правда, теперь – послушно заложив руки за спину. Тогда я уселся и прочитал одно из самых странных писем, которые мне когда-либо попадались.

Я вижу только одно.

Был человек, кто делал работу своего Бога. И когда человек увидел, в чем эта работа, он устыдился, хоть и знал, что это его бремя. И спрятался он, и рыдал, призывая Ангела Смерти. Я вижу только это, и ничего иного во веки веков, аминь, только тела, такие маленькие и такие растерзанные. Погубленные. И ничего больше.

Такие маленькие, что не мерзость вовсе, я гнал это прочь, но вот снова оно вернулось ко мне. Господи, помоги мне, Господи, спаси нас, я выплакал бы глаза, если б мог, но я по-прежнему вижу тела, запятнанные ранами. И ты, когда ты видишь глазами своими малых сих, когда их глаза белы, а тела жестки, как кость, что ты можешь поделать, как укрощаешь себя? Я вижу только их. С пустотой в мертвых глазах. С холодом звезд. С намерзшей рыбьей чешуей.