Злые боги Нью-Йорка - Линдси Фэй

Мастер вспышек сердито сгорбился над своим столом. Я знал этого человека: ему было тошно от того, что его застукали в подвале. Поскольку он считал, что Господь посылает бедность недостойным, я не винил его за стыд. Он завис над железной ретортой, проверяя горячее содержимое, потом метнулся к ступке, высыпал в нее красный порошок, выкачал порох, все это время с отвращением воспринимая наше присутствие. А теперь, ну надо же, я хочу, чтобы он учил детей делать вспышки. А взамен они будут каким-то невнятным образом работать моими лазутчиками. С его точки зрения, я был редкостной задницей.

– Если ты убедишь меня заняться таким бредом, – отрезал он, – я выдвину тебя на пост губернатора. Убирайся к дьяволу из моей мастерской, мне некогда делать одолжения.

Я уже собирался предложить ему деньги, и тут Птичка неожиданно радостно взвизгнула. Что-то во мне отозвалось на этот звук.

– У этой штуки маленькая ручка, – объявила она. – Я видела фейерверки, над рекой, но в руках никогда не держала. Она для этого? Чтобы держать, пока он горит? А какого он цвета?

Глубоко укоренившаяся неприязнь Хопстилла к детям дала трещину.

– Серебряный.

– А как вы его сделали серебряным?

– Металлический порошок. Я пользуюсь самым дешевым.

Все затихли. Я мог бы потянуть эту тишину, если бы захотел. Но я не хотел.

– Если ты будешь учить газетчиков, как делать вспышки для их театра, я заплачу тебе достаточно, чтобы ты выбрался из этого подвала, – предложил я.

– Чушь. И сколько это, по-твоему?

– Двадцать долларов.

Его глаза вспыхнули, как шутихи, а потом вновь затуманились, пряча тлеющую серу безнадежного отчаяния. Я выложил на стол два золотых неда, двадцать долларов.

Хопстилл жадно глянул на них, губы расплылись в полузабытой гримасе.

– Я ни разу не думал снова связаться с кем-то из прежних соседей, и тут ты вытаскиваешь меня из этой смоляной ямы. Прости за недоверие. Но я крепко мучился, и ни одного знакомого лица.

– Джулиус вроде был рад повидать бывшего соседа, и я признателен, что он сказал мне, куда ты переехал.

Хопстилл поднял взгляд от мешочка сверкающей синей пыли.

– Джулиус?.. А, точно, цветной парнишка из «Ника». Я его видал.

– А кого, по-твоему, я имел в виду?

– Мисс Андерхилл, конечно.

Я тасовал кусочки мыслей, пробуя новые узоры. Ни один не подошел.

– Почему?

– Ну, она же повсюду ходит, разве нет? – пробормотал он. – В глухую полночь, когда весь христианский люд спит в своей постели. В любом случае, я буду учить этих парнишек. Научу их, как сделать подходящий огонь для устрашения театралов.

– Спасибо.

Хопстилл уронил голову в ладони.

– Господи, а ведь я думал, что сдохну тут зимой, когда понадобятся деньги на дрова, – сказал он сам себе.

Я задумался, когда он в последний раз ел. Насколько я видел, еды нигде не было.

– Я собирался потратить все свои запасы на грандиозное представление над Бэттери-парком. Лучше смотреть на эти прекрасные взрывы, чем заложить их и протянуть еще несколько несчастных недель. Но теперь об этом можно забыть. Иногда, как ни крути, а все налаживается.

– Иногда, – серьезно согласилась Птичка.

«Когда весь христианский люд спит в своей постели», – подумал я. Эта фраза зудела в моей голове.

– Иногда, – громко сказал я.

Например, как сейчас, когда дела пошли на лад. У меня остались лишние деньги из избирательного фонда, мое время принадлежит мне, а Хопстилл принесет мне помощь газетчиков.

Ну конечно, Мерси бродит по ночам; болезни и нужда не смотрят на часы.

Какой отличный день.

Я дал Хопстиллу адрес театрика на Орандж-стрит, и он пообещал сегодня же вечером зайти туда. «Хитрость в том, чтобы продолжать напирать, – подумал я, когда мы с Птичкой вновь вышли на солнечный свет. – Если тебе хватит напора, то уже не важно, знаешь ли ты, в какую сторону идти».

Оставив Птичку с миссис Боэм (она заверила меня, что если хоть краешком глаза заметит Шелковую Марш, то запрет все двери и будет громко кричать на родном языке, призывая немцев из соседнего дома), я пошел в Гробницы, в импровизированный морг, надеясь, что Палсгрейв все еще погружен в медицинское освидетельствование. Но доктора там не было. Зато посреди обширного подвала, дородный и осанистый, стоял Джордж Вашингтон Мэтселл. Разглядывая останки, лежащие на спешно сколоченных столах. И ничего не говоря.

Но тут и сказать особо было нечего.

– Доктор Палсгрейв сообщил мне, что переданное вам письмо исключительно безумно, – заметил он. – Возможно, это изменит ситуацию.

– Не знаю, как, но надеюсь, что изменит.

– Тогда прочтите вот это. Доктор Палсгрейв передал мне отчет и сказал, что если вам потребуются какие-то медицинские пояснения, вы можете заглянуть в его кабинет. Но его отчет не похож на медицинский труд. Он больше напоминает какое-нибудь творение этого тронутого По[25].

Я взял бумаги, смутно надеясь, что они привнесут разум в окружающее безумие. И замер. Сделал вдох. Передо мной на деревянных столах лежали девятнадцать тел или останков. Эта картина была безумно далека от прекрасного образа здоровья, нарисованного доктором Палсгрейвом, и я едва не задохнулся. Как их здесь много – господи, слишком много, – и все они такие маленькие… Ничье обнаженное тело не должно выглядеть, как эти, – разодранным и открытым всему миру. Я подумал о собственных внутренностях, о сердце, селезенке, почках, не доступных человеческому взору. На мгновение мне всей душой захотелось вернуть наше единственное доказательство преступления обратно в землю, чтобы те, кто прежде были такими нежными и ранимыми, могли, наконец, спокойно отдохнуть.

– Удивите меня, Уайлд, – сказал шеф Мэтселл, выходя из комнаты. – Я жду.

«Какими же растерзанными они выглядят, – подумал я. – Белый лоскут кожи, кучка рыжих волос, блеск оголенной кости…»

Я открыл отчет. Думаю, написать его было нелегко. Во всяком случае, так решил я, ознакомившись с его содержанием.

Срок смерти осмотренных девятнадцати тел варьируется от пяти лет до недавнего времени, однако причины смерти в каждом конкретном случае установить невозможно. На всех девятнадцати телах наблюдаются следы жестокого насилия post mortem. В частности, у всех тел повреждена грудная кость, а грудная клетка разделена на части. Я могу только предполагать, что злодей намеревался извлечь внутренние органы. Помимо естественного разложения, в двух случаях отсутствует сердце, в трех – печень, в четырех – селезенка, в двенадцати – ствол мозга, в двух – позвоночник. Вопрос о том, сделано ли это животными до того, как началось разложение, или убийцей, открыт для обсуждения, но я не могу поверить ни в одно обстоятельство, кроме нижеследующего.

Если принять во внимание явно намеренно вырезанные кресты, я не могу не задаваться вопросом, не является ли письмо, опубликованное вчера в «Геральд», абсолютно искренним. Теория ирландского религиозного безумца вполне соответствует той жестокости, с которой были убиты эти девятнадцать детей.

«Заверши свой труд и прекрати это, – процитировал я рваным шепотом. – Исправь сломанное». Боже милостивый, кто бы из вас ни прислушивался сейчас ко мне, что же в этом гребаном аду мне теперь делать?

Глава 17

Социальное положение Ирландии в настоящее время тревожно, даже болезненно, и достойно сожаления. Нищета толкает людей на преступления. Споры о землях порождают убийства.

Мне оставалась единственная возможность – вернуться к работе. На самом деле, твердо решил я, лихорадочная работа – это единственный путь.

В течение трех дней я ждал новостей от мальчишек, которые зарабатывали себе на жизнь их продажей. Я подозревал, что они успешно учатся делать вспышки и не слишком озабочены поисками зловещих экипажей. Я корпел над единственным письмом, избежавшим огня. Я обходил стороной морг, но за день до того, как тела должны были тайно перезахоронить, мы с мистером Пистом спустились в подвал и обыскали каждую кость и пучок волос. Нам не досталось ничего, кроме затяжной тошноты и ощущения жирных рук, которое не покидало меня, пока я не прибегнул к щелочи. Я навестил полицейских стражей на севере города. Они скучали, обиженные на то, что им приходится по шестнадцать часов в день слоняться по безлюдным лесам. За все свои хлопоты я заработал несколько довольно грубых оскорблений.

На исходе трех дней, утром тридцатого августа, я настолько отчаялся, что усадил Птичку и попросил ее нарисовать человека в черном капюшоне.

– Пожалуйста, мистер Уайлд, – сказала она, закончив рисунок и основательно измазав пальцы углем.