Слабая, сильная, твоя… - Яна Розова

— Видите ли, Элен, вчера мои коллеги собирались на консилиум в палате вашего мужа. Мы снова обсудили ситуацию и посмотрели результаты его тестов. К сожалению, положение признано безнадежным.

— Но он так хорошо выглядит. Он в прекрасной форме.

— Знаете, вообще я запретил ему демонстрировать свою, гм, форму вам. Это могло бы внушить напрасные надежды. Но мсье Шахова остановить невозможно.

— Доктор, у меня нет напрасных надежд, но…

— Да, именно так. Поймите, дорогая, ваш муж страдает очень редкой формой рака. Поражена его печень, но пока она работает вполне нормально. Через день-два печень вашего мужа откажет, и тогда наступит конец. Что с вами? Боже, у вас посинели губы! Болит здесь? Здесь? А теперь? Изабелла! Скорее бригаду реанимации. И кардиолога. Быстрее, у нее сердечный приступ.

Больше в тот день я ничего не помню.

Глава 37

Я очнулась только через сутки, то есть мне позволили очнуться. Каждый раз, когда я выплывала из забытья, приходила Изабелла и колдовала над капельницей. А на лице у меня лежало мерзкое сооружение из прозрачного пластика. Без него, оказывается, я не могла дышать.

Очнувшись, увидела палату, освещенную электрическим светом, какие-то приборы и аппараты, которые попискивали и жужжали, действуя вполне успокаивающе. Я попыталась позвать медсестру или еще кого-нибудь, но никого не было. Вспомнив о Мире, снова позвала людей.

Никто не шел. Тогда я стала потихоньку отцеплять всякие трубки и иголки от рук и лица. Меня немного мутило, голова кружилась, ноги были ватными. И все же я с маниакальным упорством продолжала освобождаться от медицинских пут. Наконец встала и потащилась к двери. Только теперь до меня дошло: сейчас ночь! Все спят, дежурные, наверное, собрались в ординаторской на ужин, и никто не может подойти. В коридоре я стала соображать, где искать Мира. Пошла к лестнице, на площадке висела табличка с цифрой «3». Значит, мне надо подняться еще на этаж. Мир лежал на четвертом. На преодоление лестницы ушло минут двадцать.

Почти столько же я потратила на коридор. Его палата была последней слева на этаже. За дверью было темно и тихо. Я толкнула ее, крепко держась за ручку, боясь упасть, и вошла внутрь. В палате было пусто. Ни вещей, ни цветов, ни постельного белья на кровати. Ручка двери, упрямо плывущая внутрь и не желавшая служить опорой моим трясущимся рукам, предательски оставила меня. Я решила, что можно двигаться и на четвереньках, ведь все равно никого нет. Кажется, последнее, что я видела, был квадрат фонарного света на кафельном полу. Сначала он был большим, и пересечь его было все равно что пересечь пустыню Гоби, а потом он просто проглотил меня.

Утром никто не ругал меня за ночную вылазку. Очнулась я в постели, уже зная, что все произошло. Пришла Изабелла, взяла меня за руку, спросила, как дела. Потом появился доктор Мортон. Он все ходил вокруг, говорил, пытался приободрить, но я разучилась понимать французский. Приносили цветы, устанавливали какие-то новые пищащие приборы. Вечером на пороге возник Поль Ле Февр. Он немного постоял в дверях, рассматривая современное медицинское оборудование, потом, только потом посмотрел на меня. Отвел глаза, вздохнул, будто собирая волю в кулак, снова посмотрел на меня и улыбнулся.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, подходя поближе. — Знаешь, Мортон тут наговорил всякого, но ты выглядишь вполне приемлемо. Он планирует подержать тебя еще с недельку и отпустить на все четыре стороны. Мишель придет завтра. Да, самое важное! Твоя мать приедет. Мы ей про твой приступ сказали. Она не хотела ехать, говорит, бабушке плохо. Но я все же настоял. Думаю, мама тебе будет нужна. Вы можете снять квартиру в самом Париже. Маленькая квартирка тебе по карману. Поживи здесь пару лет, осмотрись. Что ты? Что с тобой? Открой глаза! Сестра, ей плохо! Скорее!

Забавно, но почти ничего не помню больше. Приехала мама, но как она вошла в палату, что сказала, что сделала? Поль действительно взял на себя массу моих проблем. Я только ходила как кукла, куда меня водили, и молчала. Не могла заставить себя говорить. Меня осматривали, проверяли, ко мне приставали всякие терапевты в области души, но не могла я сказать не слова. Да и не было смысла говорить.

Когда угроза третьего приступа, они так называли то, что происходило у меня с сердцем, миновала, Поль рассказал мне, что Мир покончил с собой ночью, когда я лежала этажом ниже в коме, или как это у них называется. Он уже знал, что не проживет и месяца, а через пару недель начнутся боли и наркотики. Мир закончил все свои дела на земле, оставил записку, в которой объяснял свой поступок, пошел в душевую кабинку, взял бритву, открыл горячую воду, сел на пол и перерезал себе вены.

А ведь мы говорили об этом в последний день. Он вспоминал, что когда-то я так сделала, а потом пошел и сделал сам. Как же я не почувствовала, что он собирался убить себя? Что же, таков был его выбор. Абсолютно ясно, что в случае с Миром это не трусливое бегство от жизни, а скорее нечто сходное с моим ИП — инстинктом противостояния. Он умер, потому что так решил, а не потому, что его сожрала нелепая болезнь. Мы все запомнили его здоровым, гордым, спокойным, а не стонущим в беспамятстве полутрупом, живущим на морфии и цепляющимся за каждую мучительную минуту жизни.

Доктор Мортон сказал, что Мир ничего не знал обо мне, о моем приступе. Решили не беспокоить его плохими новостями.

И еще: я приползла в палату мужа всего через три часа после его смерти.

Поль рассказал, что Мира похоронили, как он и завещал, на кладбище в пригороде, и еще Поль пообещал свозить меня туда, как только разрешат врачи.

А через неделю произошла почти забавная сцена: ко мне приехал Серж Дюваль. Я еще не вставала — была слишком слаба. Как раз у моей постели сидели Мишель и моя мама. Они мило беседовали о погоде, как вдруг открылась дверь и вошел крупный мужчина в прекрасно сшитом светлом костюме. Лица вошедшего не было видно, потому что в руках он держал самый большой букет из всех, которые я видела в жизни. Это были темно-бордовые, почти черные розы. Букет был настолько прекрасен, что у меня кольнуло сердце. Мама и Мишель разом смолкли. Посетитель прошел к постели и положил розы на одеяло в ногах. Цветы укрыли меня почти до пояса. Теперь я узнала Сержа. Он повернулся ко мне с волнением на лице, как актер из немого фильма, и, будто впрямь играл сцену из мелодрамы, опустился на колени возле моего ложа. Даже сейчас он выглядел огромным и роскошным зверем. Даже после всего, что я знала о нем.

— Кто это? — тихо спросила по-русски мама.

— Это, — ответила тоже по-русски Мишель, — банкир мсье Шахова. Он выдал шефу огромную ссуду, потому что влюбился в Элен.