Невеста рока. Книга первая - Деннис Робинс

Глава 20

Прошло несколько лет.

Было холодное промозглое утро середины января. Маркиз де Шартелье вошел в кабинет своего лондонского дома, поднес озябшие руки к огню, потирая их, и позвонил секретарю. Когда явился молодой Беркетт, маркиз уже сидел за письменным столом красновато-желтого цвета и разбирал деловые бумаги. Он хорошо знал походку молодого человека. Для своих шестидесяти лет де Шартелье обладал весьма острым слухом и узнавал шаги всех домочадцев. Не поворачивая головы, маркиз отрывисто спросил:

— Все улажено, Обри?

— Да, милорд, — ответил секретарь. Однако голос его звучал не так, как обычно, а сдержанно, с нотками волнения, посему маркиз, быстро обернувшись, взглянул на Обри и спросил:

— Ты нездоров?

Молодой человек — ибо Обри было немногим за двадцать — покраснел и отвел взгляд. Его нижняя губа оттопырилась, и он тихо ответил:

— Да нет, ничего, милорд.

Тогда Люсьен зловеще рассмеялся, а затем вернулся к своим бумагам.

— Ах да, — вдруг произнес он. — Ты недоволен, поскольку я возложил на тебя неприятную задачу по подготовке моего бракосочетания с леди Еленой, которое должно состояться сегодня вечером. Разумеется, с моей стороны было весьма неосмотрительно причинять тебе боль. Ведь ты безумно влюблен в нее, не так ли?

— Милорд! — с пылающим лицом возразил Обри, и в его глазах отразилось смущение… и некоторый страх.

Маркиз снова рассмеялся. Его смех был резок и сух. И если в нем и содержалось веселье, то оно явно носило злобно-сардонический характер. «Смех такой же, как и его хозяин», — с раздражением подумал Обри. Правда, пока Обри не стал настолько раздражительным, чтобы вспылить. У маркиза был жестокий и решительный нрав. Он никогда ничего не просил и никогда ничего не давал. И всегда требовал от всех своих подчиненных неукоснительной преданности и послушания. А кроме того, к нему с нежностью и с глубокой благодарностью относилась самая красивая женщина во всей Англии: Елена, сперва Безымянная, которая вскоре станет маркизой де Шартелье. «Возможно, — в отчаянии думал секретарь, — маркиз требует безграничной преданности и уважения из-за своего обостренного чувства справедливости. Никто о нем ничего не знал… не знали даже, какое наказание может постигнуть его обидчика. Однако догадывались, что возмездие наступит весьма скоро и что маркиз никогда не прощает пренебрежительного отношения к себе».

Для Обри и по сей день маркиз оставался загадкой и постоянной темой для раздумий. Даже сейчас, когда Люсьен возложил на секретаря весьма неприятные хлопоты по подготовке его женитьбы, которая должна была произойти тайно, в присутствии всего двух свидетелей. Венчание предстояло в крипте[40] личной часовни маркиза, и проведут его два священника. Один — англиканского вероисповедания, а второй римско-католического, беженец из Франции, который когда-то был исповедником семьи де Шартелье. Не то чтобы Люсьен ходил в какую-либо церковь, он и не вспоминал о религии по меньшей мере двадцать последних лет, однако он пожелал, чтобы венчание состоялось по всем правилам, во всем отвечая понятиям света.

Маркиз окунул перо в чернильницу, поставил подпись на документе и через плечо передал листок секретарю.

— Отнесешь это во французское консульство.

— Слушаюсь, милорд.

— Ты оговорил время?

— Да, милорд, ровно в девять часов в крипте.

— Свидетелями будете только вы с врачом. Или это зрелище слишком мучительно для тебя?

Холодный тон хозяина пробрал молодого человека до костей. И он с несчастной улыбкой поспешно ответил:

— Даже если и так, какое это имеет значение? Ведь я слуга вашей светлости.

— Если хочешь, можешь отказаться.

Маркиз обернулся, окинул молодого человека испытующим взором, и недобрая тень появилась в его глазах. В них не было теплоты, с годами они становились только холоднее; как волосы маркиза все больше седели под париком, так и его глаза светлели все сильнее.

За последние две зимы Люсьен де Шартелье сильно постарел. У него начались боли в груди, он часто и надсадно кашлял. Поэтому загородный воздух Бастилии подходил ему больше, чем влажная атмосфера столицы. И до весны маркиз хотел вернуться в свои владения на берегу моря. Но как только в Лондоне откроется сезон[41], он привезет туда Фауну и с бесконечным удовольствием станет наблюдать за ее первым выходом в свет.

— Не говори глупостей, Обри, — произнес маркиз, — тебе ведь нравится работать на меня, не так ли?

— Да, милорд, — хриплым голосом ответил Беркетт.

— Тогда зачем позволять роковой красоте женщины уничтожать тебя?

— Я… я… и речи быть не может, чтобы я сокрушался из-за этого, милорд, — тихо проговорил Обри. — Я… и не мечтаю о миледи.

— А как же твоя безумная любовь к ней?

Юноша опустил голову.

— Если вы называете это так…

— Ну а как же еще?

— Умоляю, дайте мне отставку, милорд.

— Не раньше, чем я скажу тебе кое-что. Послушай, Обри… миледи прекрасно знает о твоих чувствах к ней. Возможно, это не волнует ее. Не знаю. Она держит свои мысли при себе и в отличие от других представительниц ее пола сохраняет полный контроль над своими эмоциями. Вне всяких сомнений, даже если к ней вернется ее былая любовь, она найдет способ обуздать это чувство. И ты тоже должен научиться сдерживаться, мой мальчик.

— Я изо всех сил пытаюсь сдерживать мои чувства, милорд. И уверен, что вы просто случайно догадались о моей несчастной привязанности к миледи Елене. Я, разумеется, не заслуживаю ее внимания.

Маркиз сухо рассмеялся. Он с ног до головы оглядел секретаря.

— Разве представительница прекрасного пола может не заметить, когда красивый молодой человек вздыхает при ее появлении и жалобно стонет, когда она уходит?

— Умоляю, простите меня, милорд, если я каким-то образом обнаружил свои чувства, — произнес молодой человек, наконец собравшись с духом.

Маркиз снова рассмеялся.

— Сходи-ка лучше принеси подогретого вина со специями. Сегодня адский холод. Да забудь о своих тревогах или помалкивай о них. Занимайся лучше своей работой.

— Да, милорд, — со сдержанным выражением лица проговорил молодой человек и положил на стол хозяину какую-то бумагу. Люсьен взглянул на нее, подняв брови, кивнул, а затем снова склонился над письменным столом.

Тут тишину нарушил звук властного грудного голоса:

— Вы здесь, Люсьен?

Маркиз, изогнув бровь, бросил взгляд на секретаря и откликнулся:

— Заходи, дорогая.

Обри, не в силах двинуться с места, застыл, словно статуя, возле стола. Он был рассудительным молодым человеком и впервые влюбился так страстно и безнадежно — влюбился в протеже своего хозяина. Он пытался не выказывать своих чувств, особенно перед хладнокровным и проницательным джентльменом, которому служил. Но хозяин раскусил его.

Тяжелая резная дверь красного дерева отворилась, и в кабинет вошла Фауна, известная теперь как Елена.

Она была ослепительна: стройная, изящная, одетая в великолепный костюм для верховой езды зеленого бутылочного цвета, украшенный кружевами по рукавам и воротнику. Ее голову венчала шапка из медвежьего меха, которая не скрывала великолепных волос, золотистым потоком ниспадающих на плечи. От мороза щеки девушки порозовели. Когда она появилась в кабинете, сдергивая желтые перчатки-краги и держа под мышкой кнут, Люсьен де Шартелье в который раз испытал, глядя на нее, чувство гордости. Так человек восхищается своим собственным творением. И действительно, он вправе был гордиться этой светской и царственной молодой женщиной опьяняющей красоты, так изящно ступающей по кабинету. Ее прелестные ушки украшали жемчужные серьги, на груди сверкала брошь с крупным бриллиантом. Она положила Люсьену на плечо руку, унизанную драгоценными браслетами и кольцами.

— Превосходная прогулка верхом! — воскликнула она. — Но я не смогла кататься долго. Дорога очень тяжелая. Серпантин[42] весь покрылся льдом. Народ катается на коньках.

Де Шартелье кивнул и улыбнулся своей холодной загадочной улыбкой. Его позабавило, что она произнесла слово «народ» как аристократка, наблюдающая за увеселениями простолюдинов. Также его забавляло, с каким равнодушием она ответила кивком на приветствие секретаря, который тут же покраснел и отвел взгляд. Люсьен подумал, что теперь Обри полностью потеряет способность наблюдать и анализировать страсти других людей, ибо поглощен собственными.

«Какой долгий путь пришлось проделать этой девочке-невольнице», — продолжал размышлять он, разглядывая свое magnum opus[43]. В этой прекрасной женщине не осталось ни следа от той робкой, приниженной рабыни, которую он приобрел когда-то. В двадцать лет Елена достигла расцвета своей красоты. К тому же она была теперь превосходно образованна. Маркиз получал бесконечное удовлетворение оттого, что она свободно владеет французским, итальянским и немецким; ее знания восхищали; она умела играть на клавикордах и арфе, божественно пела. А ее танцевальное искусство превосходило мастерство любой светской дамы. Его ученица, как он и предвидел, почти достигла той стадии, когда она смогла бы превзойти своего учителя. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем их длительные дебаты и дискуссии и то, как ее подвижный, натренированный ум был способен блистательно и мастерски следовать в любом направлении. Ее тяга к знаниям казалась ненасытной, а искусное их применение — бесконечно талантливым. Если он дал слово обучать ее, то она, в свою очередь, обещала учиться не покладая рук. И она демонстрировала неослабевающее усердие во всем. Его беспредельно радовало ее неутомимое трудолюбие. Такова была Елена-ученица. А что касалось Елены-женщины, этого создания из плоти и крови, с жаркими первобытными страстями и истомившимся сердцем, то она научилась владеть собой и обуздывать свои самые пылкие чувства. Иногда бывали минуты, когда даже Люсьен не мог постичь, что скрывалось под этой гладкой невозмутимой поверхностью и сколько еще времени она сможет оставаться равнодушной к радостям плоти. Теперь Фауна никогда не упоминала о прошлом. Она ни разу не произнесла имени Гарри Роддни с тех пор, как стала жить у маркиза. И только в одном был уверен Люсьен — что любой мужчина в попытке побудить Елену к мимолетной чувственной любви жестоко просчитается. Ибо больше никогда никто не сможет подчинить ее себе. В ней не было прежней слабости и покорности. Теперь она являла собой олицетворение могучей силы воли, и если в ней и кипели страсти, то они находились под самым строгим контролем. Эту невольницу больше нельзя было заточить в рабство, ее послушание и верность по отношению к своему учителю не были порождением страха, ибо она теперь не боялась ни его, ни вообще какого-либо живого существа на всем свете. Он научил ее, храбрую от природы, стрелять, фехтовать и ездить верхом, как мальчишка. И она покорно подчинялась его приказам лишь потому, что сама желала этого. Маркиз находил ее самым обаятельным собеседником, товарищем, равно как и самой способной ученицей. Он ожидал, что желаемой наградой для нее станет тот день, когда он разрешит ей, если она того захочет, составить себе компанию из молодых людей.