Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

— Остроумно.

— Но ваша экспертиза разрушила оригинальный замысел…

— И не только экспертиза, — заметил полковник. — Я с самого начала не верил в этот «клад».

— Можно не верить, можно подозревать и даже носиться с этим подозрением всю жизнь, но только доказательства приносят убежденность…

— Кто зарыл шкатулку? — отбросив теоретические рассуждения арестованной, вернулся к главному полковник.

— На этот вопрос я не могу ответить. Мне не показывали человека, осуществлявшего закладку «фундамента» и даже не называли фамилии. Зачем давать мне в руки конец нити, согласитесь со мной, господин полковник. К тому же клад играл роль громоотвода и к нему надо было прибегнуть лишь в критический момент.

— И такой критический момент наступил?

— Да, если я оказалась в вашем кабинете…

— Значит, клад пускался в ход в случае ареста?

— Вернее, в случае возникновения опасности. Мне не пришло в голову, что за мной следят, иначе я бы сразу нашла полянку с четырьмя соснами… Сама нашла.

Найгоф прервалась и посмотрела пытливо на полковника. С какой-то требовательностью посмотрела, словно подозревала о существовании тайны, которую он скрывал от нее все это время.

— Скажите, господин полковник, вы уже искали что-то на втором километре… Вы знали о «кладе»?

Он улыбнулся, как улыбаются подкузьмившие соперника хитрецы. И глаза его, выцветшие, усталые глаза, вдруг заискрились лукавством.

— Не знали!

— Не знали?! — ужаснулась Найгоф.

— Да, но когда увидели в лесу Рут Хенкель, тогда вы для нас были еще Рут Хенкель, — то подумали о каком-то «кладе». Проще говоря, догадались, что гостья из Западного сектора зря не появится в таком глухом месте и не станет без цели прогуливаться по лесным полянкам. К тому же мы знали вас, фрау Найгоф, знали ваше прошлое, ваш характер, ваши склонности, а это многое значит…

— Я навела вас на второй километр, — с досадой произнесла Найгоф. — Боже мой! Только я…

— Только вы… И разрешите от своего имени принести вам благодарность, Рут Хенкель!

— И вы способны еще шутить!

— Пока — нет. Но не огорчайтесь, фрау Найгоф. Мы знаем, что с нами борются и борются постоянно, и не вы, так другой мог, вернее, должен был явиться на второй километр. Ведь вам нужен «клад»?

— Мне?!

— Не буквально. Кому именно, вы лучше меня знаете. Так что же вас интересовало, фрау Найгоф? Нет, нет, отбросим шкатулку, я не ее имею в виду! Что?

— Вы вернулись к вопросу, господин полковник, который задали первым десять дней назад. Помните?

— Помню… И надеюсь, он будет последним.

Найгоф испуганно отшатнулась, словно услышала что-то страшное.

— Почему последним! Почему?..

14

После второго стакана самогона он захмелел. Капуста, натолканная во все уголки рта, холодная, сочная капуста мешала ему говорить — лезла наружу, выдавливалась соком на подбородок, да и говорить, собственно, было нечего. Всего два слова:

— Хороша ты, Зоська… Ой, хороша…

Горячий картофель рассыпчатой горкой высился перед ним и манил духовитым паром. Не прожевав еще капусту, он всей пятерней ухватил огромную картофелину и жадно запихал в рот.

— Значит, говоришь, никто не приходил? — захлебываясь жаром и вкуснотой, спросил он.

— Нет.

— Это правильно. Пусть не приходят. А только зачем в окне огонь был? С вечера…

Зося стояла у стены в своей привычной позе, переплетя руки на груди, и смотрела на коротыша с брезгливым равнодушием. И отвечала тоже равнодушно, цедя сквозь зубы:

— Соседка Степанида заглядывала.

— Соседка, это ничего… Соседка пусть… — Коротыш потянулся за второй картофелиной. — Лишь бы другие не заглядывали.

— Да кому заглядывать-то?

Он пьяно усмехнулся:

— Кому! Мало ли людей в лесу. Дорога приметная, хата твоя с краю, отчего не зайти погреться. Среди сосен ведь холодно…

Насторожилась Зося: прежде о лесе коротыш не упоминал, будто не существовало леса. Неспроста повел, видно, разговор.

— Глупости.

— Ха, глупости! Тридцать человек сманили, вот тебе и глупости. И остальных ждут. А? Ждут? Как думаешь?

Опасный оборот принимал разговор, чтобы пресечь его, Зося подошла к столу и налила в стакан коротыша самогону.

— За это спасибо… Уважаю добрых баб, с ними не пропадешь.

Она вздохнула горестно:

— Яша, однако, пропал…

— Сам виноват. Любил шибко тебя, да и на лес заглядывался.

— А ты не боишься?

Коротыш сыто и устало глянул на Зосю, на огромную и, кажется, доступную.

— Чего бояться?

— Любить меня не боишься?

Веселый хохоток негромко, но заливисто покатился по комнате.

— Я-то?! — И коротыш потянул руку к Зосе. Не твердую, но смелую, не ждущую сопротивления.

— Выпей прежде! — попросила хозяйка. Отчего-то ласково попросила, словно боялась, что он забудет о самогоне.

— Это не уйдет, — отмахнулся коротыш и снова потянул руку к ней, к горячему локтю ее, что был почти рядом.

— Пей! — уже не попросила, а потребовала Зося. — Другую не налью.

— А, черт! — досадливо ругнулся он. Схватил поспешно стакан и так же поспешно плеснул в рот тошнотворно разящую сивухой влагу. Плеснул раз и два. Стакан был велик, и единым духом одолеть его не удавалось. И пока булькала жидкость, пока он трудно проглатывал ее, за печью, за увядшей цветастой занавеской, скрипнула койка и что-то поднялось шуршащее и вздыхающее.

Зося испуганно глянула на занавеску. Потом на коротыша — не слышит ли он скрипа? Но тот за своим трудным занятием, за бульканьем самогона, ничего не уловил. Одолел стакан и довольный и усталый выдохнул тяжесть и гарь сивухи. Кинул в рот растрепанный снопик капусты, втянул в себя кислоту и прохладу, отдышался.

Он и до этого был пьян, а теперь целая свора хмельных огоньков ринулась в его глаза и засветила их безумием.

— Зося! — хотел он подняться и обнять хозяйку, но почувствовал, что грузен и не тверд и не поднялся, только качнулся к ней. — Зося, сядь ко мне!

Она вся собралась, напрягла тело, словно готовилась к чему-то, даже посмотрела на коротыша как-то придирчиво — бойцы так измеряют друг друга перед ударом.

А коротыш ничего не видел, чувствовал лишь муторный огонь в себе, который кружил голову, жег, подстрекал на смелость.

— Сядь, Зося!

Рука его блуждала где-то рядом с ее локтем, ее бедром, слепая, но жадная рука, и Зосе, видимо, хотелось, рубануть ее кулаком, круглым и злым бабьим кулаком, убить, как гадюку. Она бы заторопилась и рубанула, только скрип половицы за занавеской мешал ей. Сдерживал.

Саид отдернул цветастую полсть и вышел. Суровый, бледный, решительный. Шагнул к скамейке, где лежала шинель коротыша. Пошарил в карманах. Ничего не нашел. Отбросил. Шапку тоже отбросил, пропитанную потом и жиром. Стал перед эсэсманом, рядом с хозяйкой.

— Что?! — удивился коротыш, не поняв, откуда вдруг взялся мундир офицера. Удивился и как что-то почудившееся отстранил его рукой. Рука сделала полуоборот, не достала мундира, вернулась на колени. — Что за шутки, Зося?

Потом он поднял глаза и увидел лицо Исламбека. Незнакомое, но строгое офицерское лицо, не обещающее ничего радостного.

— Встать! — гаркнул Исламбек и сжал в бешенстве кулаки.

Ничего, ничего ровным счетом не понимал коротыш. Он, может, и поднялся бы, но все произошло так неожиданно и так неправдоподобно, что мозг отказывался принимать команду. Во всяком случае, она не звучала для: него.

Саид догадался о состоянии эсэсмана. Повторил уже по-немецки:

— Ауф штеен!

Опрокидывая табурет, цепляясь пальцами за кран стола, коротыш приподнял себя как мог и, покачиваясь, застыл перед унтерштурмфюрером.

— Наконец мы тебя нашли, — глядя жестко и пытливо в мутные зрачки коротыша, сказал Исламбек. — У самого леса нашли…

Эсэсман хотел протереть глаза, смахнуть туман, который, как ему казалось, застилал истину, рисовал этого, внезапно возникшего унтерштурмфюрера, и все, все, что с ним связано, однако поднять руку не решался. Слишком грозен и суров был офицер. И слова страшные: «Наконец-то мы тебя нашли!» Неужели коротыша ищут!

— Зося… — жалостливо пролепетал эсэсман, словно искал у хозяйки защиты или объяснения.

Зося молчала. Да и что она могла сказать, ей самой было все непонятно.

Саид шагнул к коротышу, запустил руку в его карман — один, другой, — там было пусто. Успокоенный, отстранился, сел на лавку, сказал уже тише и сдержаннее:

— Думать способен? Или надо проспаться?

Пальцы коротыша с трудом, но все же нашли опору — он вцепился в доску стола, перестал качаться.

— Не знаю…

Потом стянул брови, огромным усилием воли заставил себя ощутить реальность, отодвинуть туманную кисею.