Тристан 1946 - Мария Кунцевич

А теперь вот приехал с Екатериной. Франек поначалу изображал этакого мецената, нанял их в качестве домашней прислуги, по вечерам выводил, как собачек, в свет. А сучка — что надо! Пришла к нам в «Конюшню» эдаким ангелом-хранителем, сестра милосердия, вроде бы студентка-медичка, кухарка — одетая по последней моде, словно французская кинозвезда. Люня дал им такие прозвища: ангел-хранитель Екатерина и Михал — польский бандит. Отец Люни когда-то имел поместье где-то под Минском и был не то камергером при царском дворе, не то еще кем-то в этом роде. Люне нравятся русские имена.

Он ревнует меня к Екатерине. Никогда ни к одной бабе не ревновал, а тут ревнует. Всегда было ясно, что касается баб — это форма, а мы с ним — это суть. Он всячески пытается поставить Екатерину в смешное положение, но ничего из этого не выходит, ни одно прозвище к ней не пристает, любая острота отскакивает. Я хотел бы, чтобы у Люни были бы хоть какие-то основания для ревности. Но Екатерина глядит на всех, а видит одного Михала. Каждому рада пустить пыль в глаза, но дается в руки только польскому бандиту. Это сразу видно. Я не могу понять одного, что она в нем нашла? Он красив. Я тоже. И Люня красив. А в нашей «Конюшне» таких красавцев навалом. Почему именно Михал?

Самое любопытное, что, когда мы впервые с ним познакомились, он мне здорово нравился, его неприступность выводила из себя. А теперь нет. Я собой недоволен. Может быть, это потому, что я непременно хочу добраться до сути, и все средства для меня годны, любое тело должно создавать такое состояние, которое помогает познать суть. Бабам я говорю, что Люня — это форма, Люне — что бабы форма, в Екатерине я угадываю суть, которая не для меня. Для бандита. Глупая Екатерина. У нее огромный талант. Она секс-бомба. В кино или в театре была бы звездой. Михал ее загубит.

Драгги говорит, что я теряю время и гублю себя. Ну как же тут не быть войнам, если люди ничегошеньки не понимают друг про друга. Ведь я только теперь начала жить, а все годы без Михала — пропащие годы, да и Труро тоже пропащее время: я все время боялась, что Брэдли застанет нас на месте преступления. Мы встречались с Михалом, это была не любовь, а какая-то лихорадка, все наспех, горло перехвачено судорогой, сердце стучит, как сумасшедшее, ни о чем нельзя спокойно подумать, и все время кажется, будто от тебя что-то уходит, что все в последний раз и потом конец, смерть.

Мать Михала мне нравится, она в общем-то симпатичная, но, впрочем, эта Ванда тоже мало что понимает. Фрэнсис называет ее Притти, да, она, конечно, pretty, милая, красивой ее, пожалуй, не назовешь, и какая-то она неживая, хотя иногда бывает трогательной, пытается нас понять, иногда ей это удается, а как-то раз пыталась предостеречь, говорила, что мы плохо поступаем, надо сказать Брэдли правду, мы ведем опасную игру и т д. и т. п. Михал тогда ее спросил — что такое правда?

Люди не понимают друг друга, поэтому правды нет и быть не может, есть только ложь, если нельзя понять друг друга, то нужно верить, и лучше верить, что все хорошо, а не плохо, поэтому мы и обманывали Брэдли, и Михал даже еще больше, чем я, он любит Брэдли, а я нет. Я не люблю стариков вообще, не люблю ни дядюшек, ни отцов, Брэдли тоже лгал, только его ложь была еще хуже: он лгал самому себе — глупый старик, не люблю глупых.

Ванде я сказала: опасная игра? Вот и прекрасно, мы любим риск. Я и правда тогда так думала, была счастлива, что Михал меня любит, хочет меня любить, хочет от всех удрать, ни мать, ни отец ему не нужны, и Брэдли не нужен, я была счастлива, но только я не знала, что можно быть еще счастливее, — можно быть вместе всю ночь, любить не спеша, любить и руки и ноги, и спину, и грудь, и нос, и глаза, и молчанье, любимое мое молчанье, и спокойно ждать, когда мир перестанет существовать и наступит вечность, обжигающее пламя, боль, жгучая, невыносимая, когда в теле разрастается коралл, розовый прекрасный коралл, у него сто отростков, он твердый и мягкий, совсем не больно притрагивается ко всему, и к тому, что в животе и в груди, и в сердце, и в голове, как рука, осторожная рука, которая знает, чего она хочет, нечеловечески мудрая, всезнающая узкая рука, один хирург показывал мне свою руку и сказал, что это клад, потому-то он и стал хирургом, рука была сильная и узкая, у Михала у моего нечеловеческого хирурга, тоже такая рука, я знаю, что это не рука его касается меня, разрастаясь в моем теле, а то, что прячут под фиговым листком, но только мне это все равно, потому что все это Михал, а значит, и я сама, он со мной и я с ним, так будет и быть должно.

Но только нужно время.

Любовь растет медленно, любовь слепа, а должна быть зрячей, любовь не проходит, она никогда не кончается, но только на чердаке у Фрэнсиса ночь наконец-то стала нашей, и я этому зануде всегда буду благодарна за то, что у него наконец-то нам было хорошо, но он нас выгнал, а теперь сам не рад, звонит Миодрагу, спрашивает, где Михал, но Михал не велел говорить.

Фрэнсис и в самом деле хотел нам помочь, но для любви нужна храбрость, потому-то он сам и живет без любви, я не знаю, как там обстоит с Богом, есть он или его выдумали, но все равно иногда я молюсь, мне-ничего не остается, как бухнуться на колени, опустить голову и молиться, и я молюсь: Боже, сделай так, чтобы Михал был храбрым, я тоже обещаю быть храброй, вот так я молюсь, и Михал должен всегда быть храбрым, потому что все против нас — даже Драгги.

Что они ко мне привязались — могла бы быть актрисой, позировать, завели одну и ту же песню. Фрэнсис сказал, что я все время играю кого-то в зависимости от обстановки, неизвестно, какая я на самом деле, исполняю разные роли, а жизнь не опера, и все в таком роде, а теперь Драгги твердит, что загублен талант.

Говорят, что если я не хочу стать актрисой — я, мол, слишком ленива, а там репетиции, режиссеры, — то запросто могу быть манекенщицей. Люня может дать мне рекомендацию к одному необыкновенному портному, у которого шьют кинозвезды и дамы из высшего света, и не нужно никаких режиссеров, я могу оставаться сама собой, две недели на обучение — и все, если уж не жалко таланта, то жаль моей красоты, никто, кроме Михала, меня не видит, но я-то знаю, что хочет Драгги, он хочет, чтобы нас с Михалом не было и чтобы они с Люней могли посмеяться, что бабы, мол, всегда продают красоту за деньги.

Что они могут знать? Они даже не знают, что их нет, никого нет, только я и Михал, я могу танцевать с кем угодно — ведь это не мой мир, — раз уж я в «Конюшне», то в «Конюшне», а если попала к этому важному Дэвиду и к его сове Веронике, то буду такой, какой у них положено быть, когда я разговаривала с миссис Смит, я говорила, как миссис Смит, каждый сумеет произнести «Тhе rain in Spain»[39], а когда мистер Смит прижимал меня на лестнице, я не сопротивлялась. Обнимать он меня обнимал, но до поцелуев дело не доходило, я шептала: «Там кто-то за дверью…» — чтобы он думал, что я не против, но только боюсь. Я даже Брэдли уступала — зачем Михал меня ему отдал? Он сделал глупость, но это было давно и я его простила, где же тут игра?