Тристан 1946 - Мария Кунцевич

— Значит, Михал должен вести двойную жизнь? Так по-твоему? — А сама глядит на меня, как адмирал Нельсон со своей колонны глядит на голубя, загадившего цоколь. — Я знаю, все вокруг лгут, я знаю! Но мы не желаем жить, как здесь принято.

Ну и через час они уже были у меня со своими пожитками и глупостями, со своей «нездешней» любовью.

Он стал искать место. Без диплома, без профессии. Эдакий лоб! Может рассчитывать только на польские военные власти и на британский Хоум-офис[41]. Ему бы пойти к друзьям по оружию, к черту, к дьяволу, обратиться, наконец, за помощью к своему лондонскому правительству или хотя бы к Франтишеку. Но не тут-то было. Не хочет унижаться. Франтишек его, видите ли, унизил, а я теперь должен отдуваться. Ну что ж, пожалуйста, дал ему адрес бюро по найму, пусть ищет работу. Но почему же за все должна расплачиваться Кэтлин?

Она говорит:

— Драгги, я буду у тебя за кухарку.

На что мне кухарка? Я дома не обедаю. А если нужна закуска под виски, открываю банку страсбургского паштета, намазываю на хлеб, заедаю огурчиком. А когда у меня бывают сборища, беру ужин из ресторана, я могу себе это позволить.

— Катя. — говорю я, — не стоит. Если не хочешь мне позировать, запишу тебя на курсы, будешь демонстрировать моды. Заработаешь — вернешь, мне не к спеху.

— Не могу, Драгги. Михал возвращается усталый и любит, чтобы я была дома.

Сидит на ящиках, штопает ему носки, ставит на штаны заплатки и счастлива. Как-то вечером захожу к ним за полотном — у них праздник! На столе бутылка вина, она в золотистой пижаме, он в засаленном комбинезоне. Михал нашел работу.

— Какую? — спрашиваю.

Она не дает мне слова вымолвить.

— Нанялся шофером. Условия хорошие. Дали аванс.

— Сегодня работал?

— Да.

— В таком одеянии? Небось не «роллс-ройс» водишь?

— Нет, грузовик.

Больше я ничего от него не добился. Говорю ему:

— Здорово смешно вы вместе выглядите. Она будто с обложки «Вога», а ты как мусорщик.

Он в ярости:

— Мне твои наблюдения не нужны.

Она потянулась, словно кошка:

— Извини, пожалуйста, Драгги, но мне хотелось бы остаться наедине с мусорщиком.

В какой-то из дней я был по делам в Баттерси, там у Темзы, неподалеку от газового завода, большие мусорные свалки. Я частенько туда заглядываю. Смотрю на вещи, которые когда-то были нужны, у них тогда было тело, гладкая кожа, на них приятно было смотреть, брать в руки, пустить в дело. Теперь они никому не нужны. Некоторые развалились на части, у других изуродованы конечности, у третьих обнажены внутренности, облезла кожа, они все в ржавчине и лишаях, медленно умирают и никак не могут умереть. Привыкли жить под крышей, а теперь их сечет дождь. Люди когда-то их любили, хвастались ими. «Смотри, что я сегодня купил, потратил целое состояние, не мог устоять, всегда мечтал о такой лампе, о таком кресле». Мусорная яма плачет и смеется — с мещанским притворством покончено, осталась голая суть. Истинная суть вещей, не та что навязана им человеком. Железо снова становится железом, а волос волосом, природа берет свое.

Я теперь подолгу глазею на Катю, потом рисую. Еще несколько этюдов, и можно устраивать выставку. Вот она передо мной в золотистой пижаме, с лицом продолговатым, как у большой ящерицы, а я вижу ее на свалке, куда она попадет, когда уже не будет больше служить своему бандиту. Позолота слезет, глаза вытекут, тело разложится, и вся она превратится в радугу, состоящую из миллиона частиц, все они смердят, и все не в небе, а на земле. Собственно говоря, я пошел на свалку, чтобы еще раз проверить палитру для радуги — неплохая получается абстракция, — и вдруг вижу, какой-то тип подъезжает на грузовике, опускает крышку и выгружает еще одну партию мусора. Что-то мне в его походке, в движениях показалось знакомым, подхожу ближе — он стоит боком, меня не видит. Да это же Михал… Я отвернулся, бочком-бочком и скорей ходу. Значит, он и на самом деле мусорщик? На моей любимой свалке.

Искусство важней всего, и граф Люня остается по-прежнему вне конкуренции, но, прежде чем Екатерина в самом деле разложится, хорошо бы разложить ее в постели. У нее никогда не было корсета, но панцирь имеется. Люня сначала глядел на нее свысока, по-барски, потом сбавил тон. Она предпочитает разговаривать с ним, а не со мной, рассказывают друг дружке анекдоты, шутят. Франтишек прогнал своих слуг, а теперь не может успокоиться, звонит по телефону, уславливается о встрече, всякую канитель разводит: скажи ей то, ему это; мать беспокоится, почему он не пишет, замучилась с его собакой. Кася должна вернуться в больницу, Михал поступить в политехнический, на какие шиши они живут? Только из жалости я ему не сказал, где работает теперь его любимчик. Франек старше меня лет на десять, а хочет сделать из меня эдакого патриарха. Сам он не в силах разговаривать с ними — боится отрицательных эмоций, но дал слово его матери, что я с ними поговорю, наставлю на путь истинный. С какой стати? Сквозь панцирь все трудней разглядеть содержание.

Тем временем Екатерина расхаживает у меня в «Конюшне», будто ладья по шахматной доске, и способна любому сделать мат. Люди спрашивают: «Кто они?» «Может быть, ваши вкусы изменились?», «Может быть вы предпочитаете теперь mènage á trois[42]?» — «Это очень бедные люди», — отвечаю я. «А как же сережки? — спрашивают — Неужели фальшивые?» Да, да, все фальшиво, и натурализм, и постимпрессионизм, и кубизм и абстракционизм, а всего фальшивее моя ситуация.

Катя читает объявления, бегает в поисках квартиры. Результатов никаких. По вечерам я не могу попасть в ванную, Михал, исполнив свои обязанности мусорщика, все время полощется в воде. Потом они запираются у себя или куда-нибудь уходят. Но что можно делать в Лондоне ночью, когда у тебя нет ни гроша? Как-то я подсунул ей «Ивнинг стандарт», обвел карандашом объявление.

— Вот! — говорю. — Это звучит солидно. Неплохое место, цена доступная.

Катя вдруг словно бы увяла. Волосы падают на глаза, губы дрожат.

— Драгги, похоже, что любая цена для нас недоступна.

— Что за чушь? Почему?

— А потому что сразу спрашивают: «Вы одна или с мужем?» — а я отвечаю: «Не одна и не с мужем».

— Ну и что из этого? В Англии никому не заглядывают в паспорт.

— Но цена сразу же становится недоступной.

— С чего ты это взяла?

— Потому что при смене местожительства displaced person[43] обязано отмечаться, и тут-то все и выходит наружу. Франтишек обо мне в полицию не докладывал. Миссис Маффет тоже мной не интересовалась, а ты вообще наплевал на это. А теперь мне самой приходится хлопотать.