Тристан 1946 - Мария Кунцевич

— Брось его, пусть живет один, оставайся у меня.

Она отвела со лба волосы, посмотрела на меня спокойно, но только от ее взгляда у меня все внутри перевернулось.

— Драгги, — говорит, — пока Михал жив, я всегда буду с ним и любое место мне подходит.

Я вышел. Через минуту вернулся, а она сидит на том же месте, глаза опустила, не плачет и ничего не делает.

— Катя, darling, зачем же так убиваться, надо что-то делать. Я знаю, какая у Михала работенка.

Она не удивилась, подняла голову, молчит. Я расхрабрился и продолжаю:

— Ты думаешь, его надолго хватит? Отец его был важной шишкой там у них в стране, мать — Франтишек говорит, мать выглядит как графиня. А сын — мусорщик? Подумай сама.

Она глаз не поднимает.

— Что же мне делать? — спрашивает.

— Поди работать, а его уговори, пусть учится.

Она как сидела, так и сидит.

— В больницу я не вернусь, Драгги, и не думай, ни в больницу, ни к родителям и вообще ни к чему, что было раньше, потому что тогда я была Кэтлин, теперь — Кася, и с прошлым покончено.

— Вот это уже что-то определенное, но кто же говорит с тобой о родителях или про больницу, ведь ты можешь зарабатывать, а это все жалкие гроши. Давай я запишу тебя на эти курсы. Занятия по утрам. Всего несколько часов. Михаил…

Тут она рассердилась.

— Не смей называть его Михаилом… Он Михал или Майкл.

Ужасно смешно она выговаривает Михал, получается нечто вроде Микау.

— Ну, ладно, ладно, не буду. Микау ни о чем не узнает, начнешь зарабатывать, увидишь, как он взбодрится. Живите пока у меня.

Так началась карьера самого модного «лица сезона». Все оказалось так, как я и предвидел. Я отвел Екатерину на курсы для этих райских птичек, которые за один час меняют десять оперений. Мадам, как мне кажется из ста претенденток выбирает одну, но для мисс Лизи (от lizzard — ящерица) — так я представил миссис Брэдли — она сделала исключение по причине «своеобразия ее лица» и подходящих размеров ее талии и всего прочего. Еще до того, как мисс Лиззи кончила курсы, ее приметил один бойкий фотограф. Пригласил в свою студию, провел репетиции, сделал снимки и ринулся завоевывать модные журналы. Через месяц Кася с томным ртом, глазами, мечтательно глядевшими на мир из-под длинной челки, появилась на обложке «Вога» одетая в мешок стоимостью в сто фунтов стерлингов. У Кати стали водиться денежки, она прибегает с работы растрепанная, запыхавшаяся, только бы успеть, только бы вернуться до прихода Михала. А он как возил мусор, так и возит.

С квартиры не съезжают. Екатерина платит. И долг вернула. Завела кота. Я разрешил отнести ящики в подвал. В антикварном она купила всякие безделушки. Навела уют.

— Микау не спрашивает, откуда у тебя берутся деньги?

— Я говорю, что у меня остались кое-какие сбережения еще со времен Труро. — Она покраснела. — Микау приходит домой такой измученный, у него даже нет сил ссориться.

Все очень плохо. Говорю ему: у Франтишека ты рисовал, мог бы стать архитектором, давай напишу Подружке, пусть пришлет книги, тетради, а он спрашивает — зачем? В Пенсалосе ты занимался, почему бы тебе и здесь не заниматься? Он зевает. «Иди сюда, сядь ко мне на колени, поцелуй и не болтай ерунды». — «Какой такой ерунды?» — «Неужели сама не понимаешь?» Глядит на меня с укором. «В Пенсалосе я мог быть свободным художником, а здесь не могу — потому что на что бы мы тогда жили?» — «У меня есть сбережения». — «Где эти сбережения? Раньше я их что-то не видал». — «На книжке» — «Покажи книжку!» — «Книжка у Эвелин». — «Значит, ты опять ходишь к Эвелин? Она ведь защищала Брэдли, уговаривала тебя вернуться, ты сказала — видеть ее не хочу». — «Эвелин изменилась, теперь она за тебя». — «А ты — за кого?»

Иногда у него даже нет сил принять ванну, и мы так и ложимся в постель, мы хотели правды, а теперь я то и дело говорю неправду, хотели все делать сами, а нам все время кто-то помогает — Подружка, Фрэнсис, Драгги.

Питер твердит, что «Вог» вывел меня в люди, и правда, теперь «Пари матч» и «Харперс базар» покупают мою глупую физиономию и мои длинные ноги, но сам Питер сделал на мне неплохой бизнес, стало быть, мы квиты. Еще спасибо, что нашелся такой фотограф и мне не нужно демонстрировать на просмотрах разные тряпки, я бы вечно опаздывала домой, и Михал давно бы догадался.

Ну и о чем бы он догадался? Что мне приходится изображать всех этих кретинок, чтобы купить ему бифштексы и джин? То я сельская скромница в ситцевом платьице с собачкой на поводке, то эдакая тигрица в бриджах и в свитере, то красотка с голыми плечами и с бокалом в руке, скучающая миллионерша на собственной яхте, новобрачная в фате… Становишься в позу, воздеваешь руки к небу, один раз, два раза, десять раз. Когда садишься, нужно скрестить ноги именно так, как укажет Питер «для линии». Я бываю и за городом, скачу верхом, лошадь берет барьеры, в холодный день прыгаю в купальном костюме с трамплина, стою на фоне церкви, кружевная фата развевается на ветру. А Питер кричит: «Лиззи, приободрись, проникнись чувствами новобрачной в самый ее счастливый день». И я проникаюсь.

Может быть, все-таки было бы лучше, если бы Брэдли дал развод и мы с Михалом поженились. Но я не могу Михалу это сказать, он спросит — а зачем? И он прав. Счастливей всего я была в тот вечер в Пенсалосе без всякой фаты. Если мы начнем делать уступки, мы станем как все, и тогда нам ничего уже не поможет, грустно только, что я втянулась в эту игру. Питер говорит, я податлива как воск и должна стать актрисой. И когда мы с Михалом остаемся вдвоем, я все равно играю, делаю вид, будто все утро без него скучала одна, а потом побежала в прачечную с бельем и поэтому мне до сих пор жарко, сердце у меня колотится от страха — вдруг я проболтаюсь или он сам догадается.

А как хорошо было ничего не бояться! Лучше всего нам жилось у Франтишека — там я не боялась ни Брэдли, ни того, что все это вот-вот кончится, а теперь я опять боюсь, помню, я говорила Подружке: «Мы любим бояться». Боюсь, что теперь, наверное, я больше не люблю бояться.

С тех пор как Михал избавился от своих прежних страхов, от своего «трофея», от нудных Вандиных причитаний: «А помнишь, сыночек?» — он ничего не боится, не побоялся стать мусорщиком. Жаль, что его к лошадям не подпускают, — он и в цирк ходил наниматься, и к богатым людям, к тем, кто держит лошадей для выезда, и на скачки тоже, но нигде его не берут — он перемещенный, для них это бродяга, конокрад, а может, и шпик. Я должна накопить денег, а потом во всем ему признаться, — он поступит в архитектурный, а я наконец избавлюсь от своих страхов. Михал ревнует меня ко всему, не только к мужчинам, но ко всему, что я делаю одна, когда его нет, он говорит, что я-то всегда с ним, даже там, на его помойке, но, когда мы остаемся одни, он все смотрит и смотрит на меня, словно на чужую, и потом в постели испытывает на все лады, словно хочет убедиться, что я тоже все время с ним.