Тристан 1946 - Мария Кунцевич

Михал резко повернулся на пятке… Перед ним, озаряя политиков лучами своих улыбок, стояла Кэтлин, и Михал, схватив ее за руку, притянул к себе.

— Это жена профессора Брэдли и моя — королева. Теперь вы сами имеете возможность убедиться, какая опасность угрожает всем старцам, и бородатым, и безбородым.

Профессор остолбенел. Потом, немного опомнившись, проблеял что-то невнятное. Кое-кто из стоявших поблизости в смущении отвернулся. И вдруг все присутствующие невольно умолкли, уставившись куда-то в потолок. Держась за руки, Михал и Кэтлин отступили на несколько шагов, словно ожидая, когда наконец упадет занавес и грянут аплодисменты. Через минуту они исчезли.

Я остался один, скомпрометированный и жалкий. Дэвид, Вероника и профессор двинулись на меня стеной. Дэвид навис надо мной, словно цапля над лягушкой.

— Дорогой Фрэнсис, — прошипел он, — как же это следует понимать? Кого ты, собственно говоря, к нам привел? Молодую особу, которая сочиняет какие-то байки про мужа-поляка, а потом вдруг выясняется, что это миссис Брэдли.

— Фрэнсис, что все это значит? — набросилась на меня Вероника. — Почему ты не предупредил нас, что твой племянник увел у Брэдли жену? Конечно, мы люди без предрассудков, но Брэдли никогда не простит нам такой бестактности.

— Прошу прощения, — медоточивым голосом начал профессор, — но мне бы все же хотелось уточнить кое-какие детали. Вероника, помнится, сказала, что Михал ваш племянник. Так это ваша сестра живет в Пенсалосе? Любопытно, что Брэдли говорил о ней как об одинокой вдове, у которой нет никакой родни, никого, кроме сына Михала.

Легко представить, в каком состоянии я вернулся домой. Всю дорогу я называл себя старым ослом за то, что выдал Вандиного балбеса за своего племянника. Виной всему моя лень. Но разве мог я предположить, что в многомиллионном городе, в этих непроходимых джунглях могут быть такие невероятные встречи? Впрочем, все бы обошлось, если бы не Михал с его фанаберией.

Я вошел в дом, внизу огни были погашены, сбросил пальто прямо на пол и помчался наверх. Постучал, не дожидаясь ответа, распахнул дверь. И вот что я увидел: посреди комнаты стояла голая Кэтлин, а Михал в плавках щеткой расчесывал ей волосы, которые в тот вечер были собраны в эдакую башенку на египетский лад.

Я не выдержал:

— Какая наглость! Какое бесстыдство! Довольно, сыт по горло! Так-то вы платите за добро. Ведете себя, как дикари. С первого числа прошу освободить квартиру.

Они обернулись и, словно Адам и Ева, еще не вкусившие запретного плода, поглядели на меня невинным взглядом.

— В чем дело, дядя? — ангельским голосом пропела «Ева». — Почему мы не можем у себя в комнате располагаться свободно?

«Адам» накинул на нее купальный халат. Он тоже хотел что-то сказать, но на меня, как говорится, «нашло», и я продолжал кричать.

— Нечего притворяться! Вы же прекрасно понимаете, что квартира и ваши любовные делишки тут ни при чем. Речь идет о Михале, о его безобразном поведении у людей, которых я уважаю и у которых, по вашей милости, не смогу теперь бывать!

Михал отстранил от себя Кэтлин, лицо у него заострилось.

— Пан Оконский, — сказал он, — вам, конечно, очень бы хотелось, чтобы я проглотил все, что этот старый козел наплел про Касю, потому что больше всего на свете вы дорожите собственным спокойствием. Вы здорово боитесь старых козлов. Боитесь тронуть грязную лужу, из которой они пьют. А мне на них плевать. Я их не боюсь. И прошу вас не устраивать шума, мы не будем ждать первого числа.

Каждое сказанное мной и ими слово, каждое движение Кэтлин, каждая подробность этой незадавшейся оперы врезались мне в память. Что такое харакири мадам Баттерфляй по сравнению с бледностью Кэтлин, протянувшей было ко мне руку и беспомощно опустившей ее? Я прекрасно понимал, что делаю не то, что я халтурю: играю много хуже, чем они, и мне с ними никогда не сравниться. На душе у меня было прескверно, но почему, хоть убей, не знаю. Словно бы я упускал какую-то редкую возможность, которая никогда уже больше не повторится. Мы молчали. Изольда сидела боком, на краешке стула, зажав ладони коленями, босая. Я заметил, что голые ее стопы посинели от холода, а пальцы на ногах свело судорогой. Тристан, повернувшись ко мне спиной, снимал со стены какую-то картинку, которую недавно повесил. Хлопнув дверями, я вернулся к себе вниз.

Утром я отправил Ванде телеграмму: «Дорогая Ванда, прости. Горвенал из меня не получился. Тристан и Изольда покинули мой дом. Жди письма».

Этого письма я так и не написал. Вечером я поднялся наверх, постучал. Отворил двери… Никого.

Глава IV

Только что ушел Драгги, хвалил меня за выдумку, хорошо, что я захватила из Пенсалоса корни и ракушки. Из корней Михал смастерил подставки для ламп, ракушки я нанизала на шнур, разделила большими узлами и подвесила это ожерелье к потолку возле камина, а рядом с ним еще одно ожерелье полегче, из разноцветных жестяных крышечек от бутылок; когда в камине горит огонь, ожерелье вздрагивает, жестянки ударяются о раковины и тихонько звенят, напевая песенку. Иногда кошка Минти прыгает на полку над камином, лапкой трогает ожерелье из крышек сначала осторожно, потом сильнее. Получается настоящая симфония, в награду за выдумку Михал принес мне жареных каштанов.

Михал сказал, что мне нечего огорчаться, я его никогда не спрашиваю, откуда он берет деньги, знаю только, что здесь намного лучше, чем у Франтишека, у этой старой лисы, у этого Иуды. После скандала мы с самого утра переехали к Миодрагу, Михал ему доверяет и я тоже. Михал любит лошадей, а Драгги живет в «Конюшне». Но оказалось, что во всем переулке ни одной настоящей конюшни нет, есть только гаражи, и одна дама как раз ищет шофера — она богатая и плохо видит.

Наша квартира прямо над ее гаражом, но дама не разрешает ездить мне вместе с ним, говорит, что шофер есть шофер и жена его ни при чем. «Жена» — нудное слово, вечная экономия на спичках, жалованье, проигранное в покер, вечные свары и ссоры, ненавижу это слово, и все равно я часто теперь говорю, что я жена Михала. Мне это приятно, но госпожа Маффет не любит жен, и теперь я часто сижу одна. Маффет то и дело ездит в гости и за город. На что ей это, если она так плохо видит?

В первый раз у меня есть время подумать, думать урывками плохо, я всегда до сих пор думала урывками — между одним делом и другим, между одним страхом и другим, может, и думать особенно не о чем было, но теперь у меня страшно много накопилось такого, о чем надо подумать, и как только Михал уходит на работу, я принимаюсь за уборку, а потом думаю, потому что в лаборатории, когда я делала анализы, я думала не для себя, а когда подметаешь или моешь, то опять же думаешь, чтобы немного отвлечься и еще чтобы не было скучно, вот и думаешь обо всяких пустяках; и только теперь, когда я думаю, — это настоящая работа, правда, я не столько думаю, сколько вспоминаю, и это очень трудно, я знаю, что мне нужно, и приходится здорово помучиться, чтобы вспомнить именно то, что хочешь, а потом постараться понять, почему это было именно так, и как-то связать с тем, что сейчас.