Тристан 1946 - Мария Кунцевич

— Что ты здесь делаешь, Кася? — Он всегда называет ее Касей. — Ты же знаешь, что я не могу один и копать и сажать.

Почему он не может один копать и сажать — ддя меня тайна. Во всяком случае я понял, что подыскивать место для Кэтлин — пустое занятие.

По вечерам, в тех случаях, когда планы на завтрашний день менялись, я поднимался к ним наверх. И не сказал бы, что любимое их прибежище — тахта. Михал сколотил себе из старых дверей, которые отыскал где-то в гараже, чертежную доску. Иногда случалось, он что-то там рисовал, а Кэтлин, сидя рядом в кресле, следила за каждым его движением.

— Значит, все-таки прежние занятия не забыты? — как-то заметил я. — Послушай, Михал, на Ливерпуле свет клином не сошелся. В Лондоне тоже можно учиться и получить диплом.

Он что-то пробурчал, а потом смущенно объяснил:

— Занятия тут ни при чем. Я рисую для себя, вот и все.

Когда Кэтлин рядом, он куда добродушнее.

Я: Но если ты все еще любишь рисовать, может быть, стоит продолжить занятия архитектурой?

Он согласился: Конечно, стоит. — Чуть заметная усмешка тронула его губы. — Но, знаете, дядя, лучше не сейчас. Потом. Погодя.

Кэтлин вскочила с места. Зрачки у нее расширились, ноздри дрожали.

— Когда, скажи, когда? — спросила она, коснувшись указательным пальцем его груди.

Он рассмеялся, отступил на шаг, поцеловал ее палец и сказал сдавленным голосом:

— Никогда.

У меня нет ни сил, ни здоровья, чтобы думать о том, что означают все эти недомолвки и колдовские заклятия. Кэтлин и Михал прижились, соседи к ним привыкли, их манеры приписывают иностранному происхождению, так что я не солгал, когда писал Ванде что все в порядке. А я со своей стороны продолжаю давать им практические советы без всякой веры в успех. Хотя эта пара ведет себя вопреки всем обычаям и общепринятым нормам, у меня нет никаких оснований для недовольства. Им всегда удается сбалансировать с помощью разных трюков. Букетик фиалок, комплимент в сочетании с выразительным взглядом, вечер песенок у мисс Линли, урок танца у Смитов — и нечищеные дверные ручки меньше бросаются в глаза. Если кто и терпит урон — это я.

Никогда я не был поклонником Вагнера. Приторная слащавость белокурой немецкой Изольды для меня не менее смешна, чем глубокомысленная чувствительность моей матери. Я так и не смог заставить себя дослушать «Кольца» до конца. Я не смог бы отличить Кримгильды от Брунгильды, Тристана от Лоэнгрина. Я не помню даже мотива «Валькирий». Но эта новоявленная ирландская Изольда, королева с темно-рыжей гривой и щеткой в руках, эта медичка Кэтлин, не признающая ни людей, ни богов, никого, кроме Михала — своего Тристана в дырявом свитере, не дает мне покоя. Это из-за нее опера вдруг шагнула с театральных подмостков в жизнь. Иногда этот спектакль кажется мне трагическим, иногда просто комическим. И тем не менее я все реже думаю о Михале и все чаще — о Кэтлин.

В то же время я прекрасно понимаю, что никогда не мог бы себе представить ее в роли своей жены, любовницы, подопечной или хотя бы как некий «идеальный образ». Я не испытываю к ней никакой симпатии она, подобно буре, впечатляет, но нисколько не надует меня. Помнится, когда мы только-только познакомились, Михал был одержим идеей «спасения человека». Кэтлин принадлежит к числу тех людей, которых я спасал бы в последнюю очередь.

Чтобы как-то разрядить атмосферу, я решил вывести их «в свет» Прежде всего я познакомил их с представителями «лондонской богемы». Есть у меня один приятель югослав, как и я осевший в Англии еще до войны. Ему повезло, он сумел расположить к себе одного польского аристократа, который был знаком с самыми знатными приближенными ко двору семействами. Предстояла коронация Георга VI. Миодраг сумел получить все необходимые приглашения на это торжество и запечатлел в серии рисунков происходящую церемонию во всей ее марионеточной неподвижности. Потом при поддержке своего патрона с папкой в руках ринулся «завоевывать издательства».

И что же? Эти господа впервые увидели вытаращенные глаза, тощие икры, острые локти и покатые плечи, придворную спесь, штампованные улыбки, парики, медвежьи шапки, конские хвосты, мундиры, бальные платья, суету и пестроту, кареты и диадемы, митры и короны. Все разновидности британского уродства и роскоши, жеманства и чванства, великолепия и благолепия — весь этот пестрый хоровод, покинув тенистые аллеи и сумрачные соборы, хлынул навстречу господам издателям, стоило смуглому чужеземцу раскрыть свою папку; промелькнул, непокорный, непослушный, шумный, и исчез, словно мираж. Такой Англии эти господа не знали.

— Мне очень жаль, но я вообще не признаю карикатуры в искусстве, — сказал один из них.

— Я боюсь, что Гойя и Домье создали нечто более ценное, они лучше знали предмет, — сказал второй.

— Какая дерзость! — возмутился третий.

В свою очередь тот же влиятельный приятель отвел Миодрага к Мафусаилу английской сцены, знаменитому старцу с розоватой кожей и серебристыми баками, который, попивая молоко, просмотрел листы с рисунками и, вздыхая, сказал: «Ах, какая жалость, что это не мои работы». Он заказал югославу собственный портрет «под тем же углом зрения». Зловещий портрет был выставлен в самом модном салоне. Знаменитый драматург заявил, что Миодраг гений, и, когда альбом с рисунками снова оказался на книжном рынке, все те, чье слово имело вес, до одного подтвердили, что Миодраг открыл Англию заново.

Я познакомился с ним еще до войны, когда он кое-как перебивался, пытаясь торговать сплетнями румынского и югославского двора. Одно время он зарабатывал тем, что, сидя на складном стульчике возле Гайд-парка, делал наброски с прохожих, по три шиллинга за штуку. Одним из его клиентов случайно оказался поляк, граф Малоторский, питавший слабость к брюнетам. В те годы Миодраг был серьезным юношей с угловатыми манерами крестьянского парня. Ему казалось, что он способен увидеть мир по-новому и поразить всех своим открытием. Поскольку аппетит у него был завидный, он с жадностью глотал любую приманку. Но уже тогда ни в его сюжетах, ни в красках не было ничего банального. Родом он был из Словении. В их деревне крестьяне, боясь конокрадов, держали лошадей наверху, куда вел особый настил, а сами ютились внизу, топили по-черному, к тому же Миодраг вечно боялся, что от стука копыт и громкого ржанья обвалится потолок.

Проучившись несколько лет в Загребской академии художеств, порядком наголодавшись, Миодраг из Триеста, бродяжничая, добрался до Лондона, казавшегося ему то крепостью, которую следует взять штурмом, то всего-навсего еще одной деревней, где в конюшнях грозно ржут жеребцы и на дворе ночь. Но она вот-вот кончится и вместе с рассветом придет пора его славы. Портреты, которые он создавал в состоянии сомнамбулического транса, очень нравились натуре, кое-кто даже добавлял к обычной цене еще по шесть пенсов. В чертах Люни Малоторского, запечатленных художником, тоже было нечто сомнамбулическое: неестественно большие цвета весенних листьев, глаза, рот архангела, который только что кончил играть на трубе.