Тристан 1946 - Мария Кунцевич

— Merry Christmas, merry Christmas everybody[37], — повторял он, но смотрел только на Кэтлин.

Не успел он вручить свою коробку, как на пороге появилась мисс Линли с веточками падуба, на которых темнели красные ягоды.

— Я хочу пожелать вам, дорогой мистер Оконский, — протягивая мне букет, с чувством сказала она, — чтобы в нашей стране таланты вашего племянника были оценены по достоинству. Вам известно, что у него абсолютный слух?

Мне она вручила веточку колючего кустарника, Михалу — собственноручно связанный шерстяной шарф. Кэтлин получила в подарок вышитую салфетку «за веселую улыбку». И наконец сверху спустилась величественная миссис Смит. Не желая, чтобы противник действовал за ее спиной, она решила пригласить прекрасную ирландку, а заодно и всех нас к себе выпить по рюмочке.

Подобного рода человеческая глупость меня не умиляет, а бесит.

«Дорогая Притти, — написал я Ванде, — умоляю, уволь меня от твоей романтической пары. Они, конечно, великолепны, но я, видимо, стал стар и не выношу эксцентриков!» В ответ я получил письмо, начинавшееся словами— «Дорогой Горвенал…» Я оторопел: из письма следовало, что Притти сравнивает Михала и Кэтлин с Тристаном и Изольдой. Кажется, среди множества ослов, опекавших этих двух идиотов, самой важной персоной был Горвенал, учитель и наставник Тристана. Так я, мелкий коммерсант-чаеторговец, в 1946 году был наречен новым именем — я стал Горвеналом, защитником прав и интересов двух самых закоренелых грешников и клятвопреступников кельтского средневековья.

Я рассмеялся. Хотя мне вовсе не было смешно Обычно в тех случаях, когда судьба в очередной раз оставляет меня в дураках, я отправляюсь пешком в Гайд-парк взглянуть на деревья. Точно так же я поступил и теперь. Черное кружево ветвей на фоне молочного неба мне куда милее, чем стена зелени в душном городе с его нагретыми камнями. Я не заметил, как дошел до Кенсингтонского парка, где на островке посредине озера гнездятся всевозможные птицы и где в начале века Джеймс М. Барри поселил придуманного им для себя и других розовощекого сопляка, наделенного способностью летать. Я был совсем маленьким мальчиком, когда кто-то привез нам в Варшаву из-за границы толстую книжку под названием «Питер Пэн» с картинками Рэкхема, на которых был изображен розовощекий, пухлый младенец, совершавший всевозможные чудеса; он трогательно играл на пастушечьей свирели, плыл по реке — птичье гнездо заменяло ему лодку, а детская пеленка парус — и, усевшись на ветку, о чем-то беседовал со старым вороном. Но больше всего мне запомнилось воздушное путешествие этого подзаборника над крышами огромного города. В ночной рубашке до пят он летел над городом, словно маленький цеппелин. Я не умел тогда читать по-английски и не верил картинкам. И все-таки в Уяздовском парке нет-нет и поглядывал с мостика на пруд, где плавали лебеди да утки, и ждал, не появится ли вдруг маленький Питер Пэн.

Словом, я не прочь иногда насладиться приятной сказкой или побывать в опере. Но терпеть не могу, когда жизнь стилизуют под сказку. Я видел, как дети вокруг меня играли во взрослых, самых обыкновенных взрослых: в машиниста, кучера, лоточницу, балерину, отца семейства, короля, воришку. Громко гудели, пыхтели, махали руками, изображая поезд, самолет, пароход. Но я не видал ни одного мальчишки, который, раздевшись догола, изображая бы Питера Пэна. Сказки выдумали декаденты, которые из-за лени и страха, избегая зрелости, ищут спасения в искусственно созданном детстве, в то время как дети серьезно и обстоятельно играют во взрослых.

«Жизнь может быть романом»… что, собственно говоря, это значит? Так бывало в средневековье, бывает и теперь. По-моему, это означает, что некоторые пышущие здоровьем мужчины и некоторые дамы с могучим бюстом способны, словно еще не вышедшие из пеленок младенцы, радоваться тому, что у них есть руки, ноги и прочие части тела. Но только младенец играет один, а взрослому непременно нужен партнер. Именно так наслаждаются друг другом Кэтлин и Михал. Притти хочет, чтобы все это называлось «Тристан и Изольда», а я должен быть Горвеналом или нянькой. Heт уж, благодарю покорно.

На обратном пути я купил себе «Тристана и Изольду» в обработке Жозефа Бедье и весь вечер читал, то посмеиваясь, то испытывая некоторую неловкость. С университетских времен у меня сохранилось представление о Тристане и Изольде как об ужасных притворщиках, легкомысленных эгоистах, которые в эпоху самого расцвета христианства жили, как язычники, и обманывали Бога, прибегая ко всяким непристойностям. И теперь сцена, в которой описывается, как Изольда садится верхом на плечи переодетого нищим Тристана и велит перенести ее через болото, чтобы потом на Божьем суде она могла поклясться, что только ее муж, король Марк, и вот этот нищий держали ее в своих объятиях, вызывает у меня отвращение.

А Бог, спокойно взиравший на то, как Изольда взяла в руки раскаленное железо и нисколечко не обожглась при этом, кажется мне покровителем цирковых магов и волшебников. Правда, книга эта вызвала у меня и кое-какие сомнения. Можно ли назвать детским эгоцентризмом чувство, которое превращает два существа в одно? Можно ли считать такую чисто условную жизнь ложью в глазах Бога, который сам создан фантазией, имя которой вера? Тристан и Изольда лгали, чтобы уберечь какую-то свою правду, которая была для них важнее установленного в мире общепринятого порядка. Кто знает, может быть, и такие нужны Богу?

Во всяком случае меня поразило сходство ситуаций и поступков. Ну, скажем, знаменитый прыжок Тристана из окна церквушки, расположенной высоко на скале… Тристан упал на берег моря и остался цел и невредим, его спас раздувавшийся на ветру широкий плащ. Чудо? Нет, просто плащ оказался неким подобием того самого парашюта, который выручил Михала, когда он в очередной раз возвращался от любимой. Будучи ребенком, Тристан задушил великана — Морольда. Я знаю историю Михала и знаю, что, участвуя в Варшавском восстании, он взорвал танк, бросив в него бутылку с горючим. Тристан убил дракона, Михал — гитлеровского жандарма. Изольда пренебрегла королевским замком, Тристан — рыцарской славой и почестями; Кэтлин отреклась от богатого мужа, а Михал — от карьеры. Те скрывались и убежали… и эти скрываются и убегают. Те скитались по лесам, голодали… а эти, прячась в джунглях огромного города, выбивают пыль из чужих ковров, подметают двор, совокупляются, готовят, убирают чужую квартиру. Что-то будет дальше?

На моих глазах красная нить событий постепенно становилась все более причудливой, темнела, пока не оборвалась.

Собственно говоря, все близкие — один муж, две матери и один отец — отказались от этих святых, поклонявшихся культу любви. Неужто и в самом деле не осталось никого, кто бы не отрекся от них в их нелепом беге, приближавшем их к катастрофе, никто кроме старого холостяка, испытывающего полное отвращение к сексу?