Тристан 1946 - Мария Кунцевич

Потом наступила война и Миодраг вступил добровольцем в ряды армии Его Королевского Величества. Он устроился при штабе, писал маршалов и генералов в действии и бездействии, был отправлен в Африку, отличился в боях, получил повышение и привез домой два альбома, один сугубо официозный, за который получил орден Британской Империи, другой «для себя». Там были дети, отнимавшие у собак пищевые отходы армейской кухни, старики-погорельцы, бьющие вшей, женщины с высохшими грудями, солдаты, истекающие кровью в пустыне. Этот второй альбом, куда менее ироничный, чем прежний, посвященный коронации, не привел в восторг гениального старца, но понравился кое-кому из лейбористов.

За славой последовали и деньги. Миодраг купил себе мастерскую возле Кенсингтонского парка в тихом переулочке, среди дворянских особняков, где конюшни перестраивались под жилье для снобов. Он обставил ее в сюррио-викторианско-богемном стиле, который вскоре получил признание среди лондонских стиляг. Стены оклеены обложками книг, которых он никогда не читал, делая исключение для старой, богато иллюстрированной Библии, стоявшей на полке в ванной, где он наедине беседует с Богом.

Его гости могут лечь, где им вздумается, и везде наткнутся на пустые или полные бутылки. Ни днем, ни ночью никто из гостей не может определить, откуда в мастерскую проникает свет, хотя все вокруг светится — там мелькнет серебро или золото иконы, тут витраж, чуть поодаль мундир наполеоновского гренадера, там дальше маска, привезенная из Сомали, и, как завершение всего, «дама времен fin siecle[38]» в кружевах, с розой на груди, где-то рядом с ней чепрак эпохи Ренессанса.

На таком фоне реальные живые женщины кажутся способными на все, лишь бы получить все от жизни. Хлеб здесь режут кинжалом, на рукоятке которого поблескивает бирюза, суп, рискуя обжечь руки, подают в жестяных банках, после чего из пивных кружек гости пьют шампанское. И картины Миодрага, и поведение его гостей — свидетельство того, что все ценности обезличены. На портретах Драгги, как его тут зовут с некоторых пор, все сместилось: глаза и уши, нос и рот; глаза он малюет красным, губы — зеленым, не признает ни перспективы, ни законов эстетики, ничего кроме «характера». Для его друзей важна не «мораль», а «ощущение».

Иногда он заходит за мною в контору, мы вместе с ним отправляемся куда-нибудь на ленч. Обычно всю дорогу он стонет, что погиб. Он все больше ненавидит человеческие формы и не в силах от них освободиться. Эти приделанные куда попало носы и стопы по идее должны выражать протест художника против формы как таковой. Превращая человеческие тела в геометрические, Миодраг словно мстит молодым за то, что они так беспечно красивы. Великих людей он уродует, разбивая им черепа, чтобы отомстить гениям за их беспомощность перед жизнью и показать в цвете «абсурдность человеческого существования вообще».

Он говорит, что в рисунках, сделанных по случаю коронации, не было злости, просто ему хотелось обратить внимание на смешную сторону церемониала, взлелеянного долгими, исполненными бурь и трагедий веками. Точно так же в его африканских рисунках не было злости, в них было отчаяние. «Но людей не волнует история рода человеческого, — говорит Драгги, — каждого куда больше волнует, что он будет есть, с кем ляжет в постель». Если бы как раз в настоящий момент Драгги вдруг не удалось отразить нечто, не имеющее формы, но зато с богатым содержанием, он, пожалуй бы, повесился.

— Какое содержание? — спрашиваю я его.

— Об этом пусть думает потребитель, — сердится он. — Я могу только что-то подсказать, но напеть мелодию должен зритель.

Такие разговоры время от времени повторяются. Но пропеть мелодию «сути» мне еще ни разу не удалось. Кажется, готовится новая выставка, но никто не удостоился чести увидеть «нового Драгги», за исключением Люни и одного критика-абстракциониста, поставившего себе цель «освободить Миодрага от оков Пикассо».

Чтобы избежать предварительных расспросов, я однажды без всякого предупреждения привел Михала и Кэтлин в «Конюшню», иначе говоря, в мастерскую к Миодрагу. Народу там собралось порядком, и первые полчаса мы, никем не замеченные, выпивали и закусывали. Но потом вдруг я поднял голову и увидел, как рука Миодрага в черном грубом свитере обнимает голые плечи Кэтлин. Он восторженно восклицал своим южным дискантом: «А это что за чудо?» — и заглядывал ей в лицо. Кэтлин покосилась на меня и приложила палец к губам. Я поискал глазами Михала. Он сидел на полу с тарелкой и бокалом в руках в окружении двух девиц, позволяя за собой ухаживать. Привлеченные возгласами Мили (так я называю Миодрага), гости столпились вокруг Кэтлин.

Не скажу, чтобы успех моих протеже вызвал у меня восторг. Они были разлучены. Когда я глядел на Кэтлин, я особенно остро ощущал свою ненужность. Она ужасно раздражала меня дома, но здесь, окруженная всеобщим вниманием, и того больше. На рассвете я покинул «Конюшню» один, и последнее, что я видел, был Тристан, стоящий на столе и пощипывающий струны, но не арфы, а гитары (гитара — постоянный инвентарь мастерской), а в это время чья-то рыжекудрая голова нежно терлась об его икры. Еще через мгновенье я споткнулся об Изольду. Она лежала на какой-то лохматой шкуре в обществе незнакомых мне «мальчиков», на корточках сидевших вокруг нее.

На другой день я спросил у них, каковы впечатления. Михал пожал плечами: «Злачное местечко». Кэтлин потянулась, зевая, но глаза у нее блестели: «Я узнала много любопытного. Оказывается, альбинос, который со мной танцевал, ну тот, с заячьими ушками, архитектор! Полезное знакомство для Михала».

— Для меня? — Михал удивился. — Мне никакие знакомства не нужны. Касе было весело, и слава Богу.

Все мы очень быстро вернулись к своим обычным занятиям: Михал и Кэтлин продолжали играть в Тристана и Изольду, а я изображал Горвенала. Вскоре я наметил еще одну вылазку — к профессору археологии, лейбористу Дэвиду Бартеру и к его жене Веронике, писательнице. Они живут неподалеку от Парламент-сквер на тринадцатом этаже, с видом на Вестминстер и Темзу. Тут тоже была своя суета, только заранее продуманная. Входя в дом, дамы снимали пальто в спальне Вероники, мужчины — в кабинете Дэвида, — тем самым сразу же устанавливалась известная дистанция между представителями слабого и сильного пола. Ни закусок, ни напитков гости не выбирали, то и дело появлялись лакеи с подносами, и приходилось брать не то, что по вкусу, а то, что поближе. Квартира радовала глаз своей белизной, свежим лаком, обилием цветов, серебра, адамаска.

Основу общества составляли люди среднего возраста — молодежь и старики служили приправой, подаваемой в очень умеренном количестве. Все стояли с бокалами в руках, словно на бесконечно долгом чествовании какой-то важной особы. Разговор шел приглушенный, без жестов. Отслужив первую службу у дверей, Дэвид и Вероника занимали гостей, переходя от одних к другим и уделяя всем равное внимание. Если в «Конюшне» обстановка напоминала о славных вакхических пирах, то здесь вы оказывались словно при дворе — картина та же, только в миниатюре. То, что хозяин дома и большинство присутствующих были близки к левым, нисколько не влияло ни на гостей, ни на хозяев, и прием шел как обычно, со строгим соблюдением принятых при дворе традиций.