Метазоа. Зарождение разума в животном мире - Питер Годфри-Смит
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Терри Уолтерс из Техасского университета много лет изучал похожее на страх состояние, ноцицептивную сенсибилизацию{209}. Так называют повышенную чувствительность, следующую за травмой и изменяющую реакцию животного на другие предпочтения и стимулы. В таких случаях кажется, что животное целиком погружается в генерализованную настороженность, которая, в зависимости от ситуации, может длиться часами, днями и даже неделями. Подобное состояние Мелисса Бэйтсон с коллегами наблюдала у медоносных пчел{210}. Они обнаружили, что, если пчелу потрясти, насекомое охватывает нечто вроде пессимизма: пчела станет пессимистично относиться к неоднозначным стимулам (средним между теми, что в предыдущем опыте расценивались как приятные и как неприятные), предполагая худшее. С другой стороны, положительные стимулы способны поднять пчеле настроение и вернуть ей оптимизм. Куин Сольви и ее коллеги из лаборатории Ларса Читтки показали, что неожиданное вознаграждение вызывает у шмелей состояние, обратное пессимизму, спровоцированному экспериментами Бэйтсон. Хорошее настроение наблюдали и у рыб.
Работа выглядит убедительной. Реакции животных совершенно не похожи на рефлексы – они затрагивают все, что бы животное ни делало. Его будто бы целиком охватывает положительный или отрицательный настрой. Еще одна обсуждаемая в этой связи тема – разница между немедленной реакцией, которая может быть симптомом острой боли (или опять же признаком рефлекса), и научением, которое кажется признаком чего-то посложнее{211}. На временной шкале эмоциональноподобные состояния находятся примерно посредине – длятся дольше приступа боли и действуют не так долго, как научение. Изучая подобные промежуточные состояния, можно получить довольно убедительные свидетельства в пользу наличия опыта.
Какие же выводы мы должны из этого сделать? Можно, например, заключить, что выводы Эйсманна и его коллег об отсутствии у насекомых боли ошибочны и боль у насекомых – или что-то очень на нее похожее – реальна и глубока, хотя и скрыта от поверхностного взгляда. Или же мы можем решить, что травмированные насекомые не ощущают ничего похожего на боль, но испытывают нечто, больше напоминающее настроения и эмоции. Эволюция вполне могла подавить и модифицировать некоторые черты опыта у насекомых, приспособив их к коротким, однообразным жизням этих существ. Мое предположение о разнице между болью и эмоцией тоже можно поставить под сомнение. Недавно была опубликована работа, в которой изучались эмоциональноподобные состояния у мух; ее авторы утверждают, что наблюдаемые у этих животных состояния применительно к человеку расценивались бы как хроническая боль. Конечно, мы не должны переносить близкую нам человеческую категорию «боли» на жизнь насекомых; эмоции, настроения и боль могут перетекать друг в друга какими-то неизвестными нам способами. Возможно, насекомые существуют в телах-машинах (утерянная ножка в этом случае подобна сдутому колесу или разбитому лобовому стеклу), но ощущают нечто вроде общего болезненного состояния, когда дела идут плохо, и это ощущение влияет на принимаемые ими решения.
В попытках разобраться в происходящем даже в самом первом приближении не видно конца сбивающим с толку зацепкам и интригующим наблюдениям. В исследовании Джулии Гроунинг пчелы, которым сжимали лапку тугой клипсой, не употребляли морфин, зато очень узнаваемым образом пытались от клипсы избавиться. «Тем не менее мы наблюдали, как некоторые особи наступали на клипсу и пытались столкнуть ее вниз другой ножкой, предположительно желая снять». И хотя это наблюдение упомянуто в статье мельком, оно очень показательно и позволяет нам мысленно проникнуть в крошечный мозг пчелы. Я предполагаю, что клипса на ножке была новой для пчелы проблемой, но, может, я ошибаюсь; может, если что-то естественным образом прилипнет к ножке, пчела будет делать то же самое. Однако если это поведение – импровизация, то оно очень похоже на человеческое и позволяет нам на мгновение представить себе, на что похоже быть пчелой.
Многообразие
Эмоциональноподобные состояния наблюдаются не только у насекомых, но и еще у одной группы животных, которые уже несколько раз забредали на эти страницы, – у брюхоногих моллюсков – слизней и улиток (таких как причудливые голожаберные тритонииды из третьей главы). С этих животных начались исследования эмоций и настроений у беспозвоночных.
Брюхоногие – моллюски, как и осьминоги, но их нервную систему составляют, как правило, десятки тысяч нейронов, а не миллион, как у пчелы, и не полмиллиарда, как у осьминога. Глаза их тоже гораздо проще. Зато у брюхоногих отлично развиты обоняние и вкус. Я видел, как голожаберные в море издалека двигались навстречу друг другу – очень медленно, но по прямой, несмотря на неровный грунт и сбивающие с толку течения.
У насекомых, как мы уже знаем, ощущение развито хорошо, а способность к оценке сомнительна. У брюхоногих, скорее всего, все ровно наоборот. Дайвер Стив Винкворт, который часто посещает те же подводные локации, что и я, записал на видео сценку, иллюстрирующую такую вероятность{212}. Морская улитка-«пузырек» – нечто среднее между слизняком и улиткой; у нее маленькая, ярко окрашенная раковина и эффектное волнистое, светящееся тельце. Улитка ползла по рифу и вдруг оказалась на территории креветок-капреллид, крошечных членистоногих с острыми коготками, которые в четвертой главе прятались в колонии мшанок. Капреллиды иногда формируют плотные кластеры или ковры, и как раз там и очутился «пузырек» – посреди копошащихся и щиплющихся агрессоров. Когда капреллиды начали хватать улитку клешнями, та отшатнулась, как будто бы в тревоге, и неуклюже попыталась выбраться из ковра креветок. Я подозреваю, улитка не соображала, что стряслось, – ее глаза совершенно не подходят для такой задачи, – но происходящее ей в любом случае не понравилось.
Пару раз в том же месте, на мелководье, я натыкался на гигантского морского зайца (Aplysia). Эти слизни отличаются от других брюхоногих размерами. Самый большой из тех, что я видел, был около 70 сантиметров в длину. Передвигаются они весьма необычным способом – больше всего это напоминает лошадиный галоп: сначала передняя часть внизу, а задняя поднята, затем поднимается перед, а зад опускается. Так как в качестве «переда» выступает не грудь, а морда животного, это все-таки не обычный галоп. Спина слизня украшена двумя похожими на крылышки выпуклостями: перед нами Пегас из мира моллюсков. Я знаю, что у этого животного крошечная нервная система, но, когда он галопирует передо мной (опираясь на морду), я не могу удержаться и не приписать ему какой-никакой опыт. Мне напомнили о комментарии, сделанном Дэниелом Деннетом, который заметил: когда мы видим животных, совершенно на нас не похожих, на наше отношение к ним очень сильно влияет «темп и ритм их поведения»{213}. Если животное движется медленно или неуклюже, нам, как правило, не приходит в голову считать его сознающим существом. Но если оно передвигается в нашем темпе, реагирует с соразмерной человеку скоростью и действует целенаправленно, мы смотрим на него другими глазами. Нервная система морского зайца не отличается от таковой у бесчисленных крошечных слизней, которых я неоднократно видел в море. Встречи с ними не вызывали во мне желания поставить себя на место брюхоногого моллюска. Но стоит лишь увеличить слизня до размера морского зайца и заставить его двигаться не ползком, а галопом, и в ту же секунду наличие опыта у такого животного кажется практически несомненным или, по крайней мере, гораздо более правдоподобным.
Перед нами начинает вырисовываться картина многообразия субъективности, разных способов быть субъектом, которые соотносятся с образом и условиями жизни животного. Животное может быть очень сложно устроено с чувствующей стороны: летать, ловить, приземляться, – но цели его будут настолько просты и конкретны, что планировать свои действия ему почти и не требуется, а повреждение тела воспринимается как неощущаемое неудобство, что-то вроде спустившей шины. По словам зоолога Эндрю Бэррона, насекомые на взрослой стадии часто не более чем «одноразовые репродуктивные машины». Травмы у них заживают плохо, а жизнь подчинена столь жесткому графику, что, как говорит Бэррон, нет никакого
