Каторга - Влас Дорошевич

Хрусцель толкнул его слегка в шею.

- Ложись!

Бардунов повалился и крепко ухватился за доску, чтобы не кричать, быть может.

Хрусцель снова пустил плеть "по земли". Зловещее движение.

Это было наказание не по приговорам, а уж сахалинское.

Тихо было, словно кругом никто не дышал.

Хрусцель впился глазами в помощника смотрителя.

Тот стоял, переминаясь на месте, смотрел на меня, на доктора... и сделал какое-то движение головой.

Хрусцель взял "в полплети".

Словно один какой-то огромный человек вздохнул в сенях и на дворе.

По телу Бардунова пробегали судороги.

Бог знает, какого удара ждал этот человек, и задрожал весь мелкой дрожью, когда посыпались сравнительно слабые удары.

- Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие, за что же наказывают? Нешто возможно! - послышался его голос, но словно не его, какой-то странный. - Нешто возможно?!

На дворе в толпе раздались смешки.

- Шута строит! Привык! - пробормотал помощник смотрителя.

Бардунов поднялся, захватил в руки штаны и, не натянув их, бросился в толпу арестантов.

Видя, что наказание на этот раз не будет страшным, его товарищ, Гусятников, короткий и мрачный мужик, лег спокойно, без звука вздрагивал при каждом ударе и, сходя с "кобылы", даже проворчал:

- Только продержали день зря. Волы не кормлены!

- Так уж, пожалел мерзавцев! - умилялся своей гуманностью помощник смотрителя.

Хрусцель ловко и проворно убирал розги и "кобылу".

- Ты чего же не одеваешься?

Васютин стоял у притолоки дверей канцелярии, как столб, с голыми ногами. Штаны с него свалились.

Он икал. Крупные слезы катились по щекам.

Было страшно и стыдно смотреть на этого парнишку.

Он - из военной службы, сделал какое-то преступление, бежал и, боясь наказания, "скрыл свое родословие", сказался бродягой Иваном Васютиным, не помнящим родства.

- Как же тебя к розгам приговорили?

Бродяг обыкновенно приговаривают к 1 1/2 годам "принудительных работ" и затем - на поселение. Розги им прибавляют, если они почему-либо "путают", не называют себя просто "бродягой непомнящим", а именуются ложным именем: крестьянин, мол, такой-то деревни, - а пошлют туда, окажется, что нет. Опытный бродяга делает это в надежде удрать во время пересылки. Но зачем этому?

- Ты что же, чужим именем назвался?

- Так точно.

- Зачем? Бежать с дороги хотел?

- Нет.

- Тогда зачем же?

- В тюрьме знающий человек нашелся, сказал, что так сделать нужно. Я и сделал.

- Ты в первый раз этому-то подвергался?

- В первый.

И по щекам его еще сильнее текли слезы. И заикал он сильнее.

А у ворот тюрьмы, когда я выходил, сидел теперь уж совсем оправившийся Бардунов и бахвалился:

- Мне, братцы мои, что на "кобылу" ложиться, что к жене под бок, все единственно. Потому, вот как я к ней привык.

Нравы каторги

"Каторга", это - официальное название. Неофициально каторга зовет себя добродушно-ироническим именем "кобылка".

- Ну, как поживаете, братцы?

- Ничего себе, ваше высокоблагородие, наша кобылка живет.

- Это что, тоже рабочий? - спрашиваете вы про кого-нибудь.

- Наш же, кобылка.

Название, происходящее от слова "кобылка", - скамья, на которой дерут арестантов.

Каторжане, как известно, доставляются на Сахалин двумя путями: или "сплавляются" морем, через Одессу, или идут Сибирью, через Кару.

Соответственно этому, каторжники делятся на "кругоболотинцев" или "галетников", и "каринцев" или "терпигорцев".

Название "галетник" - название даже слегка презрительное.

- Что они там видели? Плыли да ели галеты. Только и всего!

Тогда как "каринцы" пользуются и некоторым почетом и уважением каторги.

Странствуя по сибирским этапам, они натерпелись горя, почему и зовутся "терпигорцами".

В сибирских "централах" (центральных тюрьмах) и на Каре они прошли высший курс каторги, побывали, так сказать, в академии каторги. Знают все порядки, обычаи, законы. Сибирский каторжник вообще в почете у сахалинцев: в Сибири каторга крепче держится друг друга, там есть свои выработанные законы, твердые и ненарушимые, там есть товарищество, чего вовсе нет на Сахалине*.

_______________

* Уже уехав с Сахалина, во Владивостоке я прочел в газетах, что прежнее пешее путешествие по этапам заменяется перевозкой по железной дороге. Прочел и от души порадовался за злосчастных "терпигорцев". Сколько народа скажет спасибо за это облегчение тяжкого пути. Сколько лишних, ненужных страданий упразднено, сколько ужасов, творившихся на этих "этапах", отойдет в область преданий. Сколько народу будет буквально спасено. Из моих дальнейших очерков вы увидите, что такое были эти этапы, и какую роковую роль они играли в жизни многих каторжан.

Скоро, однако, это различие сглаживается. "Кругоболотинец" быстро входит в курс, осваивается с нравами и обычаями каторги, становится "почище" всякого "каринца", - и тогда слова "каринец", "галетник" раздаются только во время перебранки:

- Молчи ты! С кем говоришь-то, мараказия! Я, по крайности, настоящий каринец. А ты кто? Тфу! Одно слово, галетник!

Каторга делится на четыре касты:

1) Иванов,

2) Храпов,

3) Игроков,

и 4) Несчастную "шапанку".

Это - аристократия и демократия каторги, ее правящие классы и подчиненная масса, патриции, плебеи и рабы.

Иваны

"Иваны", это - зло, это - язва, это - бичь нашей каторги, ее деспоты, ее тираны.

"Иван" родился под розгами, плетью крещен, возведен в звание "Ивана" рукой палача.

Это - тип исторический. Он народился в те страшные времена, правдивая история которых "неизгладимыми чертами" написана на спинах стариков-"богодулов" Дербинской каторжной богадельни.

Он родился на Каре во "времена Разгильдеевские", о которых и теперь вспоминают с ужасом*.

_______________

* Разгильдеев - тогдашний начальник Карийской каторги. Время, близкое к эпохе "Мертвого дома".

Тогда в "разрезе", где добывают золото, всегда была наготове "кобыла" и на дежурстве палач. Розги тогда считались сотнями, да и то считалась только "одна сторона", то есть человеку, приговоренному, положим, к сотне ударов, палач давал сотню с одной стороны, а затем заходил с другой и давал еще сотню, при чем последняя сотня в счет не шла. Два удара считались за один. Секли не розгами, а "комлями", то есть брали розгу за тонкий конец и ударяли толстым. По первому удару показывалась уже кровь. Розги ломались, а занозы впивались в тело. "Урки", то есть заданные на день работы, были большие, и малейшее неисполнение "урка" влекло за собой немедленное наказание.

Тогда всякая вина была виновата, - и малейшая дерзость, самое крошечное противоречие простому надзирателю из ссыльных вели за собой жестокое истязание.

В это-то тяжелое время, под свист розг, комлей и плетей, и родился на свет "Иван".

Отчаянный головорез, долгосрочный каторжник, которому нечего терять и нечего ждать, он являлся протестантом за всю эту забитую, измученную, обираемую каторгу. Он протестовал смело и дерзко, протестовал против всего: против несправедливых наказаний, непосильных "урков", плохой пищи и тех смешных детских курточек, которые выдавались арестантам под видом "одежды узаконенного образца".

"Иван" не молчал ни перед каким начальством, протестовал смело, дерзко, на каждом шагу.

"Иванов" приковывали к стене, к тачке, заковывали в ручные и ножные кандалы, драли и комлями и плетьми. "Иваны" в счете полученных ими на каторге плетей часто переваливали за две тысячи, а розог не считали совсем.

Все это окружило их ореолом мученичества, вызывало почтение.

Начальство их драло, но побаивалось. Это были люди, не задумывавшиеся в каждую данную минуту запустить нож под ребро, люди, разбивавшие обидчику голову ручными кандалами.

В то время "Иваны" представляли из себя нечто вроде "рыцарского ордена". "Иван" был "человеком слова". Сказал - значит, будет. Сказал убьет, - убьет. Должен убить.

Это вызывало боязнь, дрожь пред "Иванами".

Угроза для смотрителей и надзирателей, эти действительно на все способные люди были грозой для каторги.

Это были ее деспоты, тираны, грабители.

"Иван" прямо, открыто, на глазах у всех, брал у каторжных последние, тяжким трудом нажитые крохи, тут же, на глазах хозяина, пропивал, проигрывал, проматывал их - и не терпел возражений.

- Что?! Я за вас, таких-сяких, тела, крови не жалею, коли надо веревки не побоюсь, а вы...

Что бы "Иван" ни делал, каторга обязана была его покрывать. Часто отвечала за него своими боками. Если за преступление, совершенное "Иваном", карали другого, тот должен был молчать.

- Зато я терплю за вас.

"Иваны" держались особой компанией, стояли друг за друга и были неограниченными властелинами каторги; распоряжались жизнью и смертью; были законодателями, судьями и палачами; изрекали и приводили в исполнение приговоры, - иногда смертные, всегда неприложные.

Среди бесчисленных страшных преданий о тех временах до сих пор на каторге вспоминают о "казни" в Омской тюрьме.