Каторга - Влас Дорошевич

- Ладно, брат, ладно. Успеешь!

- Помилуйте, ваше высокоблагородие. У меня хозяйство стоит. Рабочее время. Нешто мошно человека столько времени держать? День теряю. Нешто возможно? Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость! Это приставал длинный, как жердь.

Тот, что был покороче, даже шапку оземь бросил:

- Жисть! Волы стоят не кормлены, а тут не отпущают!

- Да вы зачем пришли? - спросил я.

- Пороться, ваше высокоблагородие, пришли, - отвечал длинный.

- Драть нас, что ли, будут, - пояснил короткий.

- А за что?

- Про то мы неизвестны!

- Начальство знает!

- За водку! - объяснил мне помощник смотрителя. - "Самосядку" (домодельную водку) курили.

- Никакой водки мы не курили!

- Жрать нечего, а то - водку!

- С поличным их поймали. Я ж и накрыл. С топором вот этот, большой-то, на меня бросился!

- Врет он все, ваше высокоблагородие, не верьте ему. Вовсе я на него с топором не бросался, а что бочонок топором расшиб, это - верно. Вот его зло и берет. Зачем бочонок расшиб, - ему не досталось!

Помощник смотрителя буркнул что-то и выбежал взбешенный. Все кругом улыбались.

- Ты чего же, дурья голова, его злишь? Ведь хуже, брат, будет.

- Да ведь зло возьмет, ваше высокоблагородие. День теряем. Волы некормленные стоят.

- Нешто мы супротив дранья что говорим. Драть закон есть. А чтоб человека задерживать, закона нет.

Мы встретились с помощником смотрителя на дворе:

- Сегодня будут пороть пятерых по приговорам, да вот этих двух! пояснил он мне. - По приговорам, что за порка! Только мажут! Приговоры, это - не наше дело. Это в России постановлено. Те нам ничего не сделали. А вот этим двум мерзавцам показать надо.

Порка состоялась около пяти часов.

Мы с доктором пришли в канцелярию.

В сенях, широкие двери которых были открыты на двор, стояла "кобыла", лежали две аккуратно связанные вязанки длинных, аршина в два, розог.

- Доктор! Доктор! - заговорили по тюремному двору, и перед открытыми дверями сеней моментально образовалась толпа арестантов.

В тусклой и хмурой канцелярии по стенке стояло семь человек. В дверях с плетью стоял палач.

Было тяжело, хмуро и страшно.

- Подходи.

Первым подошел Васютин Иван, молодой парнишка, бродяга, не помнящий родства, - тридцать розог.

За ним шли двое кавказцев, потом еще один русский, бежавший из сибирской тюрьмы. Все - приговоренные к телесному наказанию по суду.

Сначала читали приговор, причем все в канцелярии вставали.

Затем шло освидетельствование, опрос, подвергался ли раньше телесным наказаниям, доктор писал акт освидетельствования.

Приговоренному подали бумагу:

- Грамотный? Подпиши!

- Что это? - спросил я.

- Расписка, что получил телесное наказание.

- Зачем?!

- Такой порядок.

Русские были оба грамотны и расписались, при чем у Васютина буквы распрыгались вверх и вниз на полвершка друг от друга.

Рука его не дрожала, а ходуном ходила.

Татары долго не понимали, что от них требуется, им разъяснили через переводчика-арестанта, - тот с ними очень долго разговаривал, махал руками, о чем-то спорил и, наконец, говорил:

- Неграмотная она, вашескибродие!

Это тянулось ужасно, мучительно долго.

- Раздевайся! - кричали татарину. - Слышишь ты, раздевайся! Переводчик, да скажи ему, чтоб он раздевался! Что ты стоишь, как болван?

Переводчик начинал говорить, кричать, махать руками, приседал даже зачем-то. Кавказец смотрел хмуро, недоверчиво, отвечал односложно, мрачно.

- Раздевайся! - кричали ему все и показывали жестами, чтобы снимал рубаху.

Кавказец, наконец, медленно разделся.

Доктор подходил к нему с трубочкой и молоточком. В глазах кавказца светилось недоверие и страх. Он пятился.

- Да не пяться ты, черт! Не пяться, говорят тебе!

Кавказец пятился.

- Переводчик, болван, что ты стоишь, как тумба? Объясни ему, что я ему ничего не сделаю!

Переводчик опять принялся кричать, жестикулировать, приседать. Кавказец слушал его недоверчиво, косился на доктора, - которого он принимал за палача, что ли, - и вдруг сказал что-то коротко и односложно.

Переводчик с отчаянием всплеснул руками.

- Что он говорит?

- Спрашиват трубочка у тебя зачем, вашискобродие!

Доктору пришлось положить трубочку и молоточек, чтобы выслушать, наконец, кавказца.

И на все это смотрел с улыбкой только один длинный поселенец Бардунов.

- Неосновательный народ! - заметил он, когда очередь дошла до него. Порядку не знают.

- Раздевайся!

- Не имею надобности, ваше высокоблагородие. Всем здоров. Только беспокоить вашу милость занапрасно.

- Раздевайся, говорят тебе. Телесным наказаниям раньше подвергался?

- Ни в жисть, ваше высокоблагородие. Впервой!

- Потри его.

Надзиратель потер его тело суконкой. Тело покраснело, и на нем ясно выступили полосы - следы прежних наказаний.

- Что ж ты врешь! Драли?

- Запамятовал, ваше высокоблагородие... Я этих самых розог, ваше высокоблагородие, ни есть числа при господах смотрителях принял.

Было очевидно, что этот поротый и перепоротый арестант "валяет шута для храбрости".

Его товарищ мрачно отвечал:

- Здоров. Скорее бы. Волы не кормлены. Раздевайся еще! На-те. Смотрите. Жисть! Драли. Много. Сколько, запамятовал. Не упомню. Нешто у меня тем голова занята? Осмотрели? Слава Богу? Нельзя ли нас первыми? Там хозяйство.

Осмотренные одевались, но штанов не подвязывали, а поддерживали их руками.

- Все. Ну, ступай!

Хрусцель стал у кобылы. Арестанты, переваливаясь, путаясь в полуспущенных штанах, вышли в сени.

- Бардунов, покажи удаль! - крикнул кто-то со двора.

Стоявшие толпой арестанты оглянулись:

- Молчи ты, сволочь!

Все стали по местам.

Я стоял рядом с доктором, у него лицо шло пятнами.

- Васютин Иван!

Молодой паренек подошел к "кобыле".

- Брось, брось штаны! - заговорили кругом.

Но он только оглядывался, словно не мог понять, что ему такое говорят.

- Штаны брось! - сказал Хрусцель и отвел ему руки. - Ложись!

Васютин сел верхом на "кобылу", лицом к свету.

Он был - белый, как полотно. Глаза бессмысленно смотрели вперед.

- Да не туда головой. Туда! Ложись!

Хрусцель взял его за плечи, свел с "кобылы", положил.

- Руки убери! Обними руками "кобылу"!

Васютин обнял руками доску.

- Вот так!

Хрусцель поправил ему рубаху.

Стыдно было, стыдно невероятно смотреть на полуобнаженного человека, лежавшего на "кобыле".

Хрусцель, словно пес, смотрел в глаза помощнику смотрителя.

- Тридцать розог!

Хрусцель взял пучок розог, необыкновенно ловко выдернул одну, отошел на шаг от кобылы и замер.

- Начинай!

Хрусцель свистнул розгой по воздуху, словно рапирой перед фехтованием, потом еще раз свистнул по воздуху справа, потом слева.

Свист резкий, отчаянный, отвратительный.

- Раз!

Свист, и на вздрогнувшем теле легла красная полоса.

- Два... Три... Четыре... Пять...

Хрусцель бросил розгу, выхватил другую, перешел на другую сторону кобылы. Опять пять ударов по другой стороне тела.

Каждые пять ударов он быстро менял розгу и переходил с одной стороны на другую.

Свист заставлял болезненно вздрагивать сердце. Мгновения между двумя ударами тянулись, как вечность.

Помощник смотрителя считал:

- 29... 30...

- Вставай... Вставай же!

Васютин поднялся и сел опять верхом на кобылу. Глаза его были полны слез. Вот-вот потекут.

- Совсем вставай! Иди же!

- Две с половиной минуты! - сказал смотревший на часы доктор.

Я думал прошло полчаса.

- Медников Иван!

Опять обнаженный до пояса, лежащий на кобыле человек.

Снова свист, вздрагивания, красные полосы.

Теперь плети!

Хрусцель отложил розги, взялся за плеть и ловким движением разложил длинную плеть по земле.

- Хрусцель, клади их.

Хрусцель брал кавказцев за плечи, подталкивал к "кобыле", поднимал им руки и клал на "кобылу". Те тяжело рухались и лежали с темным обнаженным телом.

Наказание было по "приговорам".

Хрусцель по взгляду понял приказ помощника смотрителя и взял плеть за середину, там, где ствол плети переходил в трехвостку. Наказание - "в полплети".

Хрусцель вертел свою плеть, словно ручку шарманки, три хвоста хлопали по телу, тело краснело и пухло.

- Бардунов!

С бледным-бледным лицом он подошел к "кобыле", сделал какую-то жалкую-жалкую гримасу, хотел улыбнуться.

Начал ложиться на "кобылу".

- Штаны, штаны брось! - остановил его Хрусцель.

- Ежели законный порядок требует...

Бардунова колотила дрожь, он беспомощно оглядывался кругом, словно затравленный заяц, и все силился улыбнуться, - выходила гримаса.

Хрусцель толкнул его слегка в шею.

- Ложись!

Бардунов повалился и крепко ухватился за доску, чтобы не кричать, быть может.

Хрусцель снова пустил плеть "по земли". Зловещее движение.