Каторга - Влас Дорошевич

Но и это не озлобило Голынского:

- За что ж я на всех серчать буду? А кто оговорил, тех до сих пор дую и вперед дуть всегда буду!

Этих клеветников он, говорят, бьет смертным боем при всякой встрече, а каторгу "жалеет":

- Потому на своей шкуре и лозы, и манты (плети), и голод, - все вынес.

За эту жалостливость его и выбрали... в палачи.

Сижу как-то дома, вдруг является Голынский.

Лицо перетревоженное:

- Ваше высокоблагородие, пожалуйте завтра утром в тюрьму беспременно.

- Зачем?

- Говорят, драть будут. А при вас шибко драть не велят.

Этот "палач", хлопочущий, чтобы шибко драть не приказали, с перепуганным лицом, - трудно было удержаться от улыбки!

- И нескладный же ты человек, Голынский!

- Так точно; нескладный я в своей жизни человек, ваше высокоблагородие!

И предобродушно сам над собой смеется.

ХРУСЦЕЛЬ

Палач Рыковской тюрьмы Хрусцель - приземистый, стройный, необыкновенно ловкий, сильный человек. Весь словно отлит из стали. Серые, холодные, спокойные глаза, в которых светится страдание, когда он говорит о пережитых невзгодах. Присмотревшись повнимательнее, вы заметите асимметрию лица, - один из признаков вырождения.

В каторгу попал за грабежи вооруженною шайкою где-то около Лодзи.

- Зачем в шайку-то пошел?

- Устроиться хотел. Думал деньги взять, ваше высокоблагородие. Земли совсем не было. С голоду опухал. Устроиться не было возможности.

На Сахалине он думал устроиться как-нибудь хоть "на новой жизни".

С собой он привез маленькие деньги, десятка два рублей, и завел в кандальном отделении Рыковской тюрьмы "майдан".

Понемножку наживал, копил и мечтал, как выйдет на поселение и "устроится" своим домом.

Сам жил впроголодь на одной арестантской порции.

- Бывало, лежишь ночью голодный. Не спишь. С голоду-то брюхо подводит. А в головах-то ящик стоит. Там молоко, хлеб, свинина. Хочется. Нет, - думаю, - не трону.

В этом ящике из-под свечей, стоявшем на нарах, в головах, у Хрусцеля было все, что он имел: деньги, товар. Все, что имел в настоящем, все его будущее.

По обычаю, вся камера должна следить за тем, чтоб имущество майданщика было цело. Зато и по 15 копеек в месяц на брата берут.

Но Рыковская кандальная - самая голодная из тюрем.

- Разве у нас, ваше высокоблагородие, дадут человеку подняться? - со злостью говорит Хрусцель. - Зависть берет, как у человека что заведется. Злоба... У нас ничего нет, пусть и у другого не будет! По злобе одной всего лишат.

Однажды, вернувшись в камеру, Хрусцель увидел, что ящик разломан. Ни денег ни товару не было.

Кандальная уходила, улыбаясь.

- Спички жгли, папиросы раскуривали.

Самые голодные "жигалы" на нарах дрыхли!

- Нажрались!

А три арестанта, самых отчаянных, из породы "Иванов", перед тем проигравшиеся догола, теперь сидели и на деньги в карты играли.

Ящик из-под свечей был не только разломан, а еще наделали всяких гадостей.

- Вошел - хохочут. Голова у меня пошла кругом, света не взвидел, говорит Хрусцель.

- Шибко Хрусцель в те поры выл и об нары головой бился! От жадности! - рассказывают арестанты.

Наплакавшись, Хрусцель пошел к смотрителю и предложил себя в палачи. В то время при Рыковской тюрьме эта должность была свободной.

Смотритель был человек жестокий, и Хрусцель сразу сделался его любимцем. Драл Хрусцель невероятно.

- Кожу спускал, - это верно. Не драл, а резал лозой. Шибко я в те поры всех их ненавидел.

Но затем у Хрусцеля "сердце отошло": трое арестантов, которые сломали ящик, были приговорены за что-то к плетям, и наказывать их надо было Хрусцелю.

- Есть Бог на свете! - говорит Хрусцель и до сих пор еще ликует, когда рассказывает об этом наказании.

Радостью горит все его лицо при воспоминании.

- Через плечо их драл.

Удар плетью "через плечо" - самый жестокий.

- Боялся одного, чтоб сознание не лишились, - доктора отнимут. Нет, выдержали. Всем сполна дал.

Врагов Хрусцеля истерзанными, искалеченными, еле живыми унесли в лазарет.

- С тех пор перелом вышел. Порю, - как велят. А лютости той нет. Мне все одно. Только бы начальническую волю исполнить.

Хрусцель живет в маленьком домишке. Ему выдали сожительницу. Молоденькая татарка. У них уже двое детей.

Доходы с каторги дали ему возможность обзавестись необходимым.

- У меня и корова есть. Две овцы! Свиней развожу на продажу! любуется сам своим хозяйством, показывая его постороннему, Хрусцель.

Он занимается земледелием. У него - огород.

- Сам все сажал.

И татарка и он очень любят чистоту. В доме у них все блестит, как стеклышко. А в переднем углу, на чистенькой полочке, лежат бережно казенные вещи: плеть, деревянная мыльница, бритва, - головы арестантам бреет тоже палач.

- Дэты, дэты нэ растаскайте прутья! Батка сердит будэт! - кричала татарка двум маленьким славным ребятишкам, игравшим в сенях прутьями, которые нарезал Хрусцель сегодня для предстоящего телесного наказания.

- Жалюны, жалюны - ужасти! - обратилась ко мне татарка, смеясь, и в ее смехе и в том, как она коверкала речь, было что-то детское и очень милое.

Таким странным казалось это блестевшее, как стеклышко, полное детского лепета, логово палача.

- Ну, вот я и устроился! - говорил мне Хрусцель, показывая свое "домообзаводство".

- А каторга не трогает у тебя ничего? Не разоряет?

- Не смеют. Знают - убью. Подсолнух тронут - убью.

И по лицу, с которым Хрусцель сказал это, можно быть уверенным, что он убьет.

А тех, относительно кого вполне уверены, что "он убьет", каторга не трогает.

Телесные наказания

Уголовное отделение суда. Публика два-три человека. Рассматриваются дела без участия присяжных заседателей: о редакторах, обвиняемых в диффамации, трактирщиках, обвиняемых в нарушении питейного устава, бродягах, не помнящих родства, беглых каторжниках и т. п.

- Подсудимый, Иван Груздев. Признаете ли себя виновным в том, что, будучи приговорены к ссылке в каторжные работы на десять лет, вы самовольно оставили место ссылки и скрывались по подложному виду?

- Да что ж, ваше превосходительство, признаваться, ежели уличен.

- Признаетесь или нет?

- Так точно, признаюсь, ваше превосходительство.

- Господин прокурор?

- Ввиду сознания подсудимого, от допроса свидетелей отказываюсь.

- Господин защитник?

- Присоединяюсь.

Две минуты речи прокурора. О чем тут много-то говорить?

- На основании статей таких-то, таких-то, таких-то...

Две минуты речи защитника "по назначению". Что тут скажешь?

Суд читает приговор:

- ...К наказанию 80 ударам плетей...

И вот этот Иван Груздев в канцелярии Сахалинской тюрьмы подходит к доктору на освидетельствование.

- Как зовут?

- Иван Груздев.

Доктор развертывает его "статейный список", смотрит и только бормочет:

- Господи, к чему они там приговаривают!

- Сколько? - заглядывает в статейный список смотритель тюрьмы.

- Восемьдесят.

- Ого!

- Восемьдесят! - как эхо повторяет помощник смотрителя. - Ого!

- Восемьдесят! - шепчутся писаря.

И все смотрят на человека, которому сейчас предстоит получить восемьдесят плетей. Кто с удивлением, кто со страхом.

Доктор подходит, выстукивает, выслушивает.

Долгие, томительные для всех минуты.

- Ну? - спрашивает смотритель.

Доктор только пожимает плечами.

- Ты здоров?

- Так точно, здоров, ваше высокоблагородие.

- Совсем здоров?

- Так точно, совсем здоров, ваше высокоблагородие.

- Гм... Может, у тебя сердце болит?

- Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не болит.

- Да ты знаешь, где у тебя сердце? Ты! В этом боку никогда не болит? Ну, может, иногда, - понимаешь, иногда покалывает?

- Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не покалывает.

Доктор даже свой молоточек со злостью бросил на стол.

- Смотри на меня! Кашель хоть у тебя иногда бывает? Кашель?

- Никак нет, ваше высокоблагородие. Кашля у меня никогда не бывает.

Доктор взбешен. Доктор чуть не скрежещет зубами. Он смотрит на арестанта полными ненависти глазами. Ясно говорит взглядом:

"Да хоть соври ты, соври что-нибудь, анафема!"

Но арестант ничего не понимает.

- Голова у тебя иногда болит? - почти уже шипит доктор.

- Никак нет, ваше высокоблагородие.

Доктор садится и пишет:

- Порок сердца.

Даже перо ломает со злости.

Смотритель заглядывает в акт освидетельствования.

- От телесного наказания освобожден. Ступай!

Все облегченно вздыхают. Всем стало легче.

- В пот вогнал меня, анафема! В пот! - говорит мне потом доктор. Ведь этакий дуботол, черт! "Здоров!" Дьявол! А ведь что поделаешь? Восемьдесят плетей! Ведь это же - смертная казнь! Разве можно? Если б они видели, к чему приговаривают.

__________

- Ваше высокоблагородие, нельзя ли поскореича! - пристали в Рыковской тюрьме к помощнику смотрителя два оборванных поселенца, один, Бордунов, длинный как жердь, другой - покороче, когда мы с помощником смотрителя зашли днем в канцелярию.