Долгое дело - Станислав Родионов

— Сергей Георгиевич, давно сказано, что мы созданы для счастья, как птицы для полёта.

— Мы-то созданы…

— А коль созданы, то надо летать.

— У счастья есть один недостаток, Юрий Артемьевич. Не всегда знаешь, что оно с тобой…

— Неужели вы никогда не были уверены в своём счастье?

— Был. Но всегда был и тайный страх.

— Почему же?

— Боялся, что оно уйдёт…

— Тогда вам не бывать счастливым.

— А я их не люблю.

— Кого? — Понял прокурор «кого», но отогнал это понимание, как обронённую глупость.

— Счастливых.

— Что вы говорите! — Беспалов махнул сигаретой, открещиваясь.

— Действительно, что я говорю, — искренне удивился Рябинин, хотя надо бы сказать: «зачем я говорю».

— Вы же человек добрый, — успокоился прокурор.

— Возможно. Но счастливых не люблю.

Юрий Артемьевич уложил окурок в пепельницу и негромко, словно боясь ответа, спросил:

— Почему?

— Они глухие.

Беспалов взялся за нос, который выдержал пошатывание, лишь слегка порозовев.

— И слепые, — добавил Рябинин.

— Не все же.

— Все. Об этом и в песнях поётся.

— В каких песнях?

— Ну, хотя бы… «В этот час весь мир для нас…» Или: «Я верю, что любовь всегда права…»

— Это про влюблённых.

— А влюблённые — самые счастливые.

— Я думаю, что влюблённые имеют право ничего не видеть и не слышать.

— Такого права нет ни у кого, — резковато сказал Рябинин. Он и не хотел говорить о счастье.

— Как дело Калязиной?

Теперь и Беспалов не захотел говорить о счастье; теперь, но через день-другой где-нибудь в коридоре или столовой неожиданно озадачит выношенным ответом.

— Вызвал её для опознания и очных ставок. И дело закончу.

Видимо, последнюю фразу «И дело закончу» он сказал неуверенно, без точки, поэтому прокурор ждал ещё слов, окончательных. Рябинин сдёрнул, как сдул, бумагу с колен и положил перед Беспаловым — красивый бланк с чётким и стройно расположенным текстом:

— Вот такое письмо…

Прокурор читал долго, медленно, возвращаясь к началу текста.

— Действительно… всё это? — наконец спросил он.

— Впервые слышу.

— Неужели учёные полагают, что какие-либо способности могут освободить от уголовного наказания?

— Я думаю о другом… Что за этим?

Следователю прокуратуры.

В последнее время Лаборатория психологии изучает уникальные качества психики Аделаиды Сергеевны Калязиной. У неё обнаружены кожно-оптические способности и телепатические феномены, которые она демонстрировала в присутствии психологов, физиологов, психиатров и физиков. Поскольку её способности представляют исключительный интерес для научной разработки вопроса о телепатии и подобных явлениях, просим не привлекать её к уголовной ответственности. Кроме того, действия Калязиной были вызваны скорее всего не злым умыслом, а редкими свойствами её психики…

Из дневника следователя.

Брякнул-таки. Да и не то, что хотел сказать. Не люблю счастливых… Ведь кощунство. А вернее было бы так: счастливый человек мне неинтересен. Почему же? Счастье держится, как правило, на каких-то общих для всех кирпичиках: здоровье, материальный достаток, интересная работа, образование, семья… Идеалы счастья придумывают люди, и эти идеалы похожи, как в квартирах телевизоры. Поэтому счастливый человек теряет индивидуальность — все счастливые похожи. Несчастные же самобытны, потому что… Потому что идеалы мы придумываем сами, несчастья нам придумывает жизнь, а она — большая искусница.

Добровольная исповедь.

Жизнь моего Короля, как сами понимаете, могла кончиться только казённым домом. Через три года она и кончилась. Почему-то в памяти осталось не его лицо, не наша совместная жизнь и даже не суд, а обыск: милиционер выносит из квартиры два ведра мелочи, которую Король приносил из церкви, — ассигнаций от карточных игр ему не хватало, и он ещё поторговывал крестиками.

Отбыл он в далёкие места. Денёк я поплакала. А он прислал два письма: одно слезливое, второе нецензурное. И всё. Ноль эмоций. А ведь любил… Как-то я сказала о миллионерше, принимавшей молочные ванны. И что? Грузчик из магазина притаскивает два бидона молока, и Король выливает их в ванну…

Осталась я одна. Ваши коллеги меня не тронули. На суде я проходила свидетельницей. Да и что я знала? Верите ли, только на суде и услышала его настоящую фамилию — Головатюк.

Из газеты (корреспондент В.Холстянникова).

Случается, что в квартире гаснет свет, темно, неудобно, гости переговариваются вполголоса. Но вот электрик что-то там соединил — и вспыхнуло радостное солнце. Такое ощущение возникло у всех присутствующих в Лаборатории психологии, когда вошла Аделаида Сергеевна Калязина: статная, строгая, красивая, в тёмном костюме. Она что-то сказала — не важно, что — и всех обдало странной и нервной энергией. В этой женщине скрыта тайна, я бы сказала, тайна всех тайн, потому что её тайна лежит за границей нашего понимания. И мы, журналисты, к ней не готовы — не готовы её понять и тем более донести до масс. Мы привыкли считать тонны стали, метры жилой площади, пуды хлеба. Но мы не знаем, что писать о таком явлении, как телепатия…

Примером этому служит наша корреспонденция о якобы мошенничестве Калязиной, когда она просила у прохожих деньги. Как выяснилось, она проводила социологический опыт, не содержащий состава преступления. Скорее всего и другие «криминалы» не являются уголовными, в чём без сомнения разберутся следственные органы.

Способности Калязиной — есть редчайший феномен, который надо беречь для науки…

В душном и огромном зале негде было упасть яблоку. Притушенные бра, казалось, не горели, а сочились тончайшей жемчужной пылью, оседавшей на лица напряжённой бледностью. Яркий свет горел только в глубине сцены, обдавая задник малиновым пожаром. На этом закате чернели насупленные фигуры — за столом молча сидело человек десять: врач, невропатолог, физик, психолог, кибернетик, философ… Вдоль стола бесшумно двигался худой безвозрастный мужчина в тёмном костюме, ведущий эту встречу. А на краю сцены…

На краю сцены в длинном чёрном платье, с бескровным, каким-то прозрачным лицом стояла Аделаида Сергеевна Калязина и одержимо пронизывала зал взглядом угольных глаз.

Петельников и Рябинин переглянулись.

— Часы, — негромко, но слышимо всем сказала она.

— Правильно, — отозвался голос из публики.

Зал сдержанно вздохнул. Кто-то захлопал, но звук ладоней вспугнутым воробьём исчез под негоревшей люстрой. И стало ещё тише.

— Кто следующий? — глухо спросил ведущий.

— Разрешите мне.

Молодой человек, наверное студент, неуклюже подошёл. Ведущий скользнул по сцене длинными шагами на согнутых ногах, как прошёлся старомодным танго. Откуда-то из рукава он выдернул чёрную повязку и завязал Калязиной глаза. Студент протянул свой предмет — зачётную книжку. Ведущий взял, усмехнулся и поднял её над головой, показывая комиссии и публике. Спрятав зачётку в ящик, темневший на краю стола, он подошёл к Калязиной и снял повязку — как Вию поднял веки.

Калязина вздохнула и безумно оглядела зал. Длинный и лохматый студент, похожий на гигантского цыплёнка, приготовился. Она искала его, как тот самый Вий, и не могла найти, хотя он стоял перед сценой, перед ней. И вдруг наткнулась, увидела и вонзилась исступлённым взглядом. Студент набычился, заметно бледнея. Калязина всё смотрела и смотрела, а студент бледнел и бледнел от какого-то тайного напряжения.

— Зачем вы стараетесь думать о другом, а не о спрятанном предмете? опять тихо и опять слышимо спросила она.

Студент не ответил, залившись предавшей его краской.

— Теперь кто-то очень сильно думает и мне мешает, — сказала Калязина, отчего на зал легла уже больничная тишина.

— Не ты? — шепнул Петельников.

Рябинин вообще ни о чём не думал. Он смотрел во все глаза и во все очки, не понимая, где он, — сидит на эстрадном концерте или видит научный эксперимент. Комиссия из насупленных учёных, как при экспертизе. Артистичная Калязина, танцующий конферансье и заинтригованная публика, как на весёлом представлении.

Калязина вдруг бросила студента и воззрилась в потолок:

— Что-то прямоугольное… Книга… Нет, маленькая… Маленькая книга…

Теперь уже откровенные аплодисменты взлетели туда же, за её взглядом, к потолку. Она устало бросила руки вдоль тела. Тонкая, напряжённая улыбка задевала её губы и тут же сурово исчезала.

Севший было студент неожиданно поднялся и сказал звонким, подобающим гигантскому цыплёнку голосом:

— А я о зачётке не думал.