Долгое дело - Станислав Родионов

Из дневника следователя.

Когда мы видим гнусного человека, то обычно считаем, что он опустился. Для нас каждый распустившийся — это тоже опустившийся. Пьяницы, тунеядцы, хулиганы… Погрязшие в скандалах, мелочах, злобе, шмутках… Но мы забываем, что опускаются с высоты. Чтобы опуститься, нужно сначала подняться. Поэтому эти «опустившиеся» никакие не опустившиеся, потому что в своей жизни они никуда и не поднимались.

Добровольная исповедь.

Король… А любовь? Видели, чтобы высокий и статный парень шёл с пигалицей? Видели, чтобы красавица влюбилась в урода? Молодая влюбилась в старика? Хорошо обеспеченный влюбился в голь-шмоль? Выходит, что, прежде чем влюбиться, человек решает целую кучу социальных, эстетических и биологических вопросов… А уж потом разрешает себе влюбиться. Вот вам и слепая любовь. Да и не было её и никогда не будет!

— Воскресный обед считаю открытым. — Рябинин выковырнул штопором половинку пробки, а вторую начал ковырять вилкой.

— Ох уж эта мне интеллигенция. — Петельников взял бутылку и ладонью в дно вышиб пробку.

Сухой рислинг никого не опьянил. Может быть, только у Рябинина ярче заблестели очки. Да Светлана чуть свободнее подняла голову, стряхивая оцепеняющую стеснительность. Да инспектор решился на вторую тарелку супа, на которую решился бы и без рислинга. Да Лида от ужаса завела взгляд под потолок, куда последовал взглядом и Петельников, обо всём догадавшись, — она удивилась, что на смотрины он дважды привёл одну и ту же девушку.

— Суп из лука, а сладкий, — заметил Рябинин, которому эту неделю всё казалось сладким.

— Потому что в нём глюкоза, фруктоза и эта… овощёза, — внушительно объяснил инспектор.

— Вадим, а вы дома готовите? — спросила Лида, любопытствуя, и это любопытство застелило её лицо ребяческим нетерпением.

— А как же. Варю пельмени, жарю чебурашки…

— Какие Чебурашки? — удивилась Светлана.

— То есть чебуреки и разные чахохбили.

— А супы? — посмелела она.

— Супы нынче не в моде.

— Да? — спросила Лида, готовая умереть от любопытства.

— Нынче в моде бульоны с пол-яйцом… Женщины, да я знаю столько полезных советов, сколько вам и не снилось. К примеру, как из селёдки выбить селёдочный запах.

— А зачем его выбивать?

— Чтобы она пахла осетриной.

— Ну и как выбить? — заинтересовался Рябинин.

— Вымочить одну сельдь в одном литре коньяка.

— А коньяк потом куда?

— Не скажу. Женщины, а знаете, как отмыть подгоревшее дно чайника?

— Вадим, у чайников дно не подгорает, — сказала Лида вместо своего «Да?».

— Ещё как, если варить в нём кашу. И вообще, посуда легче всего отмывается, когда её моет другой.

— Кто же этот другой?

— Вчера, например, мыл инспектор Леденцов…

Рябинин глянул на женщин единым охватывающим взглядом. Раскрасневшаяся Лида… Воспрявшая Светлана… Сначала он решил, что из-за этого единого и охватывающего взгляда ему захотелось совместить их силуэты, как это делается в фотоаппаратах. Но тут же понял, задетый беспричинной и сразу убежавшей тревогой, что дело не в его взгляде… Они похожи, они внешне очень похожи. Ростом, фигурой, чертами лица, женственностью… Только Лида, может быть, на сантиметр повыше. И волосы её погуще и поярче, с далёким красноватым отливом. И постройнее. И говорит своё бесподобное «Да?».

— Вадим, у вас будет гастрит, если вы… — начала было Лида.

— Если я не женюсь, — подхватил инспектор. — А я живу по русской пословице: пока баба не грянет, мужик не перекрестится.

— Ну и скоро грянет баба? — спросил Рябинин.

— У нас есть инспектор Фомич. Знаете, как жена о нём заботится? Звонит ему, и если он не обедал, то предупреждает: «Смотри, подохнешь!».

— Вас и так предупредить некому, — заметила Лида.

— А я вот попрошу Свету звонить мне и спрашивать: «Не подох?». Всё на душе будет теплей…

Краска, которую не могла вызвать двухчасовая суета на кухне, теперь робко проступила на Светланиных щеках. Рябинин обрадовался — ей, наверное, у них хорошо, коли краснеет от шутливых намёков. И Лиде хорошо — она любит приятных гостей. И Вадиму хорошо — второй бифштекс уминает. А Рябинину всю неделю было хорошо.

— Лучше расскажите что-нибудь из вашей практики, — попросила Светлана инспектора, чтобы не гореть огнём от его слов.

— Можно. Приземляли мы вчера на хазе забулдона…

— Как? — ничего не поняла Светлана.

— Арестовывали на квартире пьяницу. Только вошли… Он прыжком к шкафу. Ну, думаю, быть пальбе. Между нами раздвинутый стол. Кричу, как положено, насчёт кистей вверх. Ну и свой пистолетик уже в руке. А забулдон открыл шкаф, выхватил…

— Ружьё? — ужаснулась Лида.

— Нет, длинную, тяжёлую, конусообразную…

— Мину? — тихо предположила Светлана.

— Нет, бутылку «Плодоягодного». И забулькал. Граммов триста успел.

— Да?

— А говорят, что в городе появился садист, — окончательно распрямилась Светлана. — Подсаживает в свою машину девушек, везёт за город, там пытает, а их крики записывает на магнитофон…

— И потом дома прокручивает, — знающе подтвердил Рябинин.

— Ага. — Инспектор кивнул. — Только садист не один, а их несколько. И не на магнитофон записывают, а сами играют на гитарах. И не девушки кричат, а они сами орут. И называются не садистами, а вокально-инструментальным ансамблем «Гармония».

Женщины засмеялись.

У Рябинина всплыла мысль, никуда не исчезнув, потому что была ясной: сколько сказано о любви… А о дружбе? Нет, не так. С какой силой воспето неясное и трепетное состояние, когда человек лишь начал влюбляться. А где и как воспето состояние, когда человек?.. И слова-то нет.

Рябинин обвёл всех какими-то обмякшими очками и блаженным голосом спросил:

— Братцы… Есть слово «влюбился», а почему нет слова «вдружбился», а?

Добровольная исповедь.

Уж коли зашла речь о любви… Оставим её для молодёжи — пусть развлекаются, пока не повзрослеют. Жизнь она ведь земная. Я к тому, что любовь есть секс, и больше ничего. Грубо? А правда она такая, грубая. Вся наша любовь сводится к греховным потребностям. Думаете, я любовь не признаю? Признаю, только моё понятие любви другое… Когда с женщиной просто живут — это секс, а когда это делают красиво — это любовь.

Из дневника следователя.

Мне кажется, что я понял, в чём ошибается Юрий Артемьевич, — он не разграничивает понятия «смысл жизни» и «главное в жизни». Разумеется, главное в жизни — это труд. Здоровье — тоже главное в жизни. Ещё главное в жизни — любовь. Дети, конечно, главное. Природа, материальная база, психологический климат, образ жизни — всё это главное в жизни. Что там ещё осталось?..

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Рябинин не поверил первым флоксам, заболевшим, закрасневшим на лотках у метро. Он не поверил ранней свежей картошке, принесённой Лидой с рынка. Он календарю не поверил…

Но в парке посмотрел на берёзу одновременно с порывом сильного ветра. Его взгляд опередил скорый воздух и первым лёг на пышную, слегка отяжелевшую от тепла и поливов зелень, которую желтизна не тронула даже волоском. И тут же гулящий ветер — тот, который он опередил взглядом, — вломился в крону и вытряхнул из неё стайку невесть откуда взявшихся рыжих листьев.

И Рябинин поверил — август.

— Уже август, — сказал он Беспалову, входя в его кабинет и осторожно удерживая за уголок маленькую бумажку — как просушивал.

— А…

— Что «а»? — спросил Рябинин, запоздало поняв ненужность этого вопроса: его слова опередили собственную мысль, как утром взгляд обогнал парковый ветер.

Уже август. Уже август, а… Только оно, только время бросает в душу это железное «а». Месяц прошёл, а… Год прошёл, а… Жизнь прошла, а… А что? Зачем они прошли?

Рябинин прищурился, близоруко вглядываясь в лицо Беспалова, — это ли сказал прокурор? Юрий Артемьевич тоже прищурился, собираясь ответить. Но Рябинин опередил его философским сообщением:

— Египетскому сфинксу четыре тысячи лет. Лежит себе.

И промелькнуло, исчезая…

…Мы не живём, а просматриваем коротенький конспект собственной жизни…

Египетский ли сфинкс подсказал, думал ли об этом раньше, но прокурор вот почему прищурился — вдруг спросил весёленьким голосом:

— Счастье… Почему ж вы смыслом жизни не полагаете счастье?

— Может быть, потому, что так полагают многие.

Рябинин сел в кресло, положив на колени свою осторожную бумажку, — ему не хотелось говорить о счастье.

— Сергей Георгиевич, давно сказано, что мы созданы для счастья, как птицы для полёта.

— Мы-то созданы…