Пока мы можем говорить - Марина Козлова

– Но он говорил? – допытывалась бабушка Исабель. – Говорил?

– Да, но… – неуверенно отвечала мать.

– Что значит «но»?! Почему ты не помогла ему разговориться? Это же был сензитивный возраст, когда турит активный и от него можно строить генезис, развивать, наращивать. А ты этого не сделала. Какая ты мать после этого?

– Ты не понимаешь! – надрывным шепотом заговорила вдруг всегда спокойная мама Паола. – Это же советская Россия! Репрессии! Я – жена врага народа, он – сын врага народа! Из-за этого турита я его от людей скрывала, пока само собой не прошло. Потому что все, что выбивалось из общего ряда, любая странность, решительно все вызывало самое пристальное внимание окружающих. На тебя мог донести сосед, сотрудница…

Четырнадцатилетний Андрес нахмурился в своем убежище, прислушиваясь. Что за турит такой, из-за которого мама его от людей прятала? Это слово он слышал впервые. Наверное, болезнь такая, рассудил Андрес. Болел же он коклюшем в детстве. Наверное, туритом этим самым болел тоже….

– Как же ты одна с ребенком таким маленьким управлялась? – вздыхала Исабель сочувственно, моментально сменив гнев на милость.

– Так Софья Исааковна помогала, соседка наша по квартире. Всегда, с самого его рождения. А когда Киев освободили и я на работу вышла, она с Андрийкой целыми днями возилась. – Мама так и называла его Андрийкой на украинский манер, всегда, до самой своей смерти. – Ты себе не представляешь, какая это добрая женщина. Во время оккупации за ней, за еврейкой, приходили из комендатуры, а я прятала ее у себя под кроватью за грудой тряпья. «Нет ее, – говорила, – скончалась на той неделе от туберкулеза. Лично на кладбище отвозила». И сама кашляю сильно, и годовалый Андрийко вдруг как зашелся кашлем в своей кроватке – как будто понял, что маме нужно подыграть. Они развернулись и ушли. А то лежала бы наша бабушка Софья в Бабьем Яру. А так дожила до девяноста и мирно умерла в своей постели. Когда я ее похоронила, поняла, что всё, надо ехать. А тут и торгпредство испанское в Москве открылось, и культ личности осудили, разрешили испанцам уезжать на родину помаленьку. Так что ты, Исабель, меня не упрекай. Понимаю, что я не права, но есть обстоятельства…

– Ну ладно, детка, не кори себя, – примирительно сказала бабушка Исабель и погладила маленькую маму по гладко причесанным волосам. – Не кори себя, Паола. В конце концов, еще не поздно…

– А знаешь, – Паола подняла голову и посмотрела снизу вверх на высокую строгую бабушку Исабель, – я ведь дала своему Андрею ключ, когда провожала его на войну. Печать-то он и раньше видел, мы с ним играли в письма и все такое. Я не говорила ему, зачем на самом деле нужна печать, делала вид, что сама не знаю. Боялась, что он посчитает меня сумасшедшей. Но, провожая на фронт, дала ему ключ, там, возле военкомата. И знаешь, почему? Я как-то решила учить его испанскому. Показывала предметы, называла их. А он сказал: нет, не надо, ты со мной просто говори. Говори со мной весь день. И… – Тут мама почему-то осеклась, смутилась и стала смотреть в пол. – И всю ночь. Наутро он знал язык. Просто вот знал, и всё. Понимаешь? И я подумала – а вдруг он арви, из тех, которые оказались вне традиции?

– Из потерявшихся? – подняла брови Исабель. – Ну, не исключено. Никто ведь не знает, сколько нас на самом деле. И некоторые ничего не знают о себе, не осознают себя. Рождаются и умирают в неведении. Дикие арви, неокультуренные, немые. Но бывает, что у человека просто выдающаяся способность к языкам. И ничего другого.

– Да-да… – покивала мама, соглашаясь.

«Арви» – это было второе неизвестное Андресу слово. Он еще немного потоптался за портьерой, понял, что расчихается сейчас от пыли, и убежал на море. И уже не слышал, как бабушка Исабель сказала маме:

– Мы не знаем, что случилось со всеми нами когда-то, какой катаклизм разбросал нас по миру, но наш образ жизни и основное ремесло как-то сохранились, не прервались в нашей семье. Это не значит, что мы одни такие. Думаю, в настоящее время живут и практикуют совершенно независимо друг от друга и прочие династические группы, такие независимые родоплеменные ветви… Поэтому мы не уникальны. За исключением одного момента, о котором ты хорошо знаешь. Нам достался ключ.

Саша дошивала желтый сарафан. Ей не давались фестоны в виде кленовых листьев, а без них она решительно не представляла себе подола. Ей не нравилось качество бокового шва, казались неровными петли для шнуровки, вообще выходил у нее не сарафан, а черт-те что и сбоку бантик. Впервые шитье не доставляло ей никакого удовольствия. Борис уехал вчера, сорвался прямо во время послеобеденного чая, с непонятным лицом погладил по плечу сначала ее (Саша в задумчивости прикоснулась к своему левому плечу), а после Ирину, сел в свой лендкрузер и скрылся из виду.

– Поехал к жене, – коротко пояснил Георгий, с которым Борис в последнее время общался больше, чем с сестрами. – Что-то там срочное.

«Конечно, чего ему со мной общаться, – напряженно думала Саша, распарывая маникюрными ножницами неудачный шов. – О чем со мной общаться? Никаких общих тем у нас нет, как женщина я его не интересую совершенно, а… черт!» – конечно, она укололась.

Сунув палец в рот, Саша отодвинула штору и посмотрела на озеро.

– Жди меня, – сказала она ему мрачно. – Я приду к тебе сегодня. Приду и утоплюсь.

– У тебя невроз, Шура, – раздалось от двери. – Невроз по имени Борис.

Это Ирина подкралась и теперь говорит ей гадости. Как всегда. Дает же Бог другим хороших сестер – нежных, любящих, все понимающих. Не то что эта змея.

– Иди ты к черту. – Саша обернулась и храбро взглянула прямо в ее бесстрастные, безупречно накрашенные серые глаза.

– Сашка! – вдруг сказала Ирина вполне человеческим голосом. – Да ты плачешь, Сашка! Я никогда не видела… я впервые… не плачь!

Ирина схватила сестру в охапку и прижала ее голову к своей груди. Никого еще в своей жизни она не жалела и не утешала, поэтому объятия были неумелыми, и у Саши даже что-то хрустнуло в шее. Но она притихла и терпела это неудобство. Впервые родная сестра просто так взяла и обняла ее.

А когда Ирина вышла, Саша рухнула поперек кровати и разревелась уже по-настоящему. Так горько и громко, что именно теперь и не услышала того, что мечтала услышать со вчерашнего вечера, напряженно прислушиваясь, сбегая время от времени на первый этаж, – как подъезжает Борис и входит в дом. Она не услышала и того, о чем и не мечтала, – как он поднимается по лестнице, подходит к ее двери и еле слышно барабанит пальцами по ней.

– Саша, – тихо говорит Борис. – Саша, открой.

Не дождавшись ответа, он открывает дверь, обнаруживает отчаянно рыдающую Сашу, переворачивает ее на спину и смотрит в ее красные, зареванные глаза. Саша пугается, часто моргает, поверхностно дышит, всхлипывая, и все никак не может сделать глубокий вдох. Борис усаживает ее и пристраивается рядом, подпирая плечом, поскольку не уверен, что она, если ее не придержать, не вернется немедленно в исходное свое горизонтальное положение. Немного подумав, Борис обнимает ее за плечи и ладонью вытирает мокрые розовые щеки.

– Хватит, – говорит он ей, – в мире и так слишком много слез. Ты же сама мне об этом говорила. Или не ты, а кто-то… А, да, Кдани мне говорила. Но я согласен. В мире до хрена слез. Так что хоть ты не реви.

Она спускается за ним по лестнице, но не чувствует ног. Он держит ее за руку, и руки она тоже не чувствует – ни своей, ни его. Он останавливается у входной двери и разворачивает Сашу к себе всем корпусом – так можно развернуть манекен. Она ничего не чувствует даже тогда, когда он прижимается губами к ее виску. Какие у него губы, черт побери? Ей так хотелось это узнать, помнится. Теплые? Нежные? Мягкие? Черт его знает.

В машине она сидит, сцепив руки в замок, прижимая их к дрожащим коленям. Они выезжают за город, на харьковскую трассу. Киев остается далеко за спиной. Сырой, ветреный, холодный полдень. В такое время хорошо писать какой-нибудь философский трактат, растопив предварительно камин, поставив перед собой чашку дымящегося кофе с молоком и корицей. Так думает Саша. Теперь ей хочется немедленно вернуться и плотно засесть за философский трактат. Потому что это понятное и безопасное занятие. Но она едет на переднем пассажирском сиденье в машине Бориса, она время от времени косится на его руки на кожаной обшивке руля и все понимает. И ничего не может сделать. И очень, очень боится.

Он тормозит, плавно съезжает с трассы и глушит мотор.

– Не бойся, – говорит он ей и прикасается прохладными кончиками пальцев к ее дрожащим губам. – Ну не бойся.

Саша с трудом расцепляет руки и тут же сцепляет их снова.

– Поцелуй меня, – просит Борис. – Потихоньку. Как получится. Пожалуйста.

Саша закрывает глаза и вслепую находит своими онемевшими губами его губы. Он ничего не делает, не перехватывает инициативу, вообще не шевелится. Просто ждет.