Пока мы можем говорить - Марина Козлова

– Выпей. – Андрес, вздохнув, протянул ему бутылку. – Был по делам в Риохе, так что, считай, прямо с винзавода. Специально вез. И рассказывай, что тут у тебя стряслось.

– Я живу один, – начал Дамиан. – Нет, ну как один? Приходит Тереза, соседка и любовница покойного брата, которая еще аборт от него делала, ну ты помнишь, я рассказывал.

Андрес ни черта не помнил, но поощрительно покивал, очень раcсчитывая, что в данном случае пространный Дамиан сократит интермедию и быстро перейдет к сути дела.

– Ты чего киваешь с таким лицом? – подозрительно поинтересовался обидчивый Дамиан. – Торопишься? Так и скажи… Ну ладно, ладно. В общем, много лет подряд ко мне приходит Тереза, убирается, готовит. За деньги, конечно. Она и на почту ходит, работу мою в Барселону отправляет. А тут Тереза моя заболела и попала в больницу. Позвонила мне оттуда, говорит – долго ей лежать, что-то серьезное с желудком у нее. Бедный, говорит, Дамиан, и позаботиться-то о тебе некому. Я прослезился в этот момент, Андрес, честное слово. Понимаешь, от того, что она меня жалеет. Бедный, говорит. Так моя мама говорила. Сижу иногда ночами без сна и говорю себе: «Бедный, бедный Дамиан». Прости… А на следующее утро в дверь – звонок. Подкатил, открываю – женщина стоит. В синем платье с белым воротничком, такая… как учительница. Показывает мне какую-то пластиковую карточку, говорит: я из социальной службы, мол. Из отдела по оказанию помощи инвалидам. Меня прислали, буду вам помогать. Где у вас можно руки помыть? Я обалдел, говорю: а зовут-то вас как? Рамона, говорит. Так где у вас ванная? В тот день она и на рынок сходила, и полы везде вымыла. Приготовила мне рагу овощное с фасолью, аккуратно полотеничком накрыла. И так через день. Приходит, убирается, стирает в стиральной машине. Выглядит лет на сорок – сорок пять, темноволосая, строгая. Говорит мало. Руки мужские, ногти стрижет коротко. Ну, домработница типичная. Я ей деньги предлагаю, а она говорит – не надо, в конце месяца я выставлю вам счет. Не волнуйтесь, наши услуги вам будут вполне по карману – мы же государственная организация. Через пару дней я опомнился, думаю – надо в эту самую социальную службу позвонить, поблагодарить людей. Нашел в справочнике, звоню, а мне говорят: нет, мы вам никого не присылали. Если хотите соцработника – надо сначала заявление написать. Приходит Рамона, я ей говорю – вот, дескать, так, мол, и так, недоразумение какое-то. А она вынимает одно за другим яйца из упаковки, аккуратно выкладывает их в холодильник и говорит: нет никакого недоразумения. Вы же в городскую, наверное, службу звонили. А я из социального управления провинции Гвадалахара. Это другая организация. Вы мне не верите? – строго так спрашивает. И тут, Андрес, я понял, что я ее боюсь. Не знаю почему, не могу объяснить. И боялся ее с первого дня, как она появилась, только не отдавал себе в этом отчета. А она: если не верите, вот, возьмите телефон. Позвоните, там подтвердят. Я звонил, звонил, занято. Рамона на следующий день: ну как, говорит, дозвонились, Дамиан? Да, говорю ей, все в порядке. Почему я так сказал?

На днях такое дело: звонок в дверь. Рамона мне говорит: если вас не затруднит, откройте сами, у меня молоко кипит. Открываю, там почтальон. Рукопись из издательства прислали заказной бандеролью. Просит расписаться в бланке доставки, а там такие мелкие клеточки, не разобрать. Я ему: пройдемте на кухню, молодой человек, там у меня очки. Думаю, может чаю ему предложить – такой любезный юноша, племянник моего школьного товарища. Городок маленький, мы здесь все друг друга знаем… От чая он отказался. Ладно, еду на коляске своей к двери – провожать его. Парень и говорит: мол, так и так, знаю, что помощница ваша тетя Тереза захворала. Тяжело небось самому управляться? Я удивился – Рамону в моей маленькой кухне не заметить было невозможно, она и вдоль плиты ходила, и ящик открывала, где сахар стоит. Кстати, я отметил, что она почтальону кивнула, а он не поздоровался, вроде как и вправду не заметил. Понимаешь? Он не видел ее. Он не видел ее, Андрес! Что это означает?

Андрес достал из рюкзака очередную бутылку и принялся ввинчивать штопор в пробку.

– Ты почему молчишь? – тревожно спросил Дамиан. – Что это означает?

– Она сегодня придет? – ответил Андрес вопросом на вопрос.

Дамиан напряженно кивнул.

Через час раздался звонок в дверь, и Андрес занял наблюдательную позицию в дальнем углу прихожей. Все, что он увидел, – это рябь в дверном проеме. Серую рябь, едва заметную. И подумал: «Дьявол тебя побери».

– Добрый день, Рамона, – сказал Дамиан, и Андреасу показалось, что даже напряженный нестриженый затылок друга вопрошал: «Видишь? Видишь?!»

Рябь приближалась, и природа ее была Андресу не ясна. Точнее, ясна, но не вполне. Нужно было проверить.

– Izalukazi, – тихо сказал Андрес, используя в качестве наиболее нейтрального эвфемизма зулусское значение слова «старуха». Из всех возможных сакральных обращений это было наименее адресным, наиболее безопасным, так в бантуистской сказочной традиции можно обратиться сразу к целой группе сущностей.

Волна горячего воздуха чуть не сбила его с ног.

– Be-se-si-hamb-ile, – услышал он в ответ.

«Она уже пришла только что и теперь [находится] здесь».

«Она». Да. «Она» никогда не скажет о себе «я».

«Молчи. С этого момента молчи, как дохлая рыба. Как полуразложившаяся дохлая рыба. Помни – никаких разговоров со смертью».

– Андрес, это Рамона, – выдавил из себя вконец дезориентированный Дамиан.

Андрес превратился в изваяние возле стены. Если Рамона, предположим, решит поселиться здесь, его с успехом можно будет использовать в качестве стойки для зонтиков и тростей. Так думал Андрес, пытаясь натужной иронией заполнить расширяющуюся внутри черную пустоту.

– Да ты что? – спустя полчаса Дамиан закрыл дверь за гостьей и вытер рукавом вспотевший лоб. – Ты чего окаменел? Ты ее видел?

– Нет, – севшим голосом сказал Андрес. – Я не видел никакой Рамоны. Никого, кто был бы похож на твое описание. Но я видел кое-что другое. Скажи, что ты совершил? Ты что-то сделал когда-то. Что-то… нечеловеческое.

– Да ты что?! – закричал Дамиан. – Зачем ты меня пугаешь?

«Нет, – Андрес крепко сжал губы, чтобы его мысли ненароком не превратились в слова, – нет, не морочь мне голову, Дамиан. Так продуманно, цинично, жестоко, так обыденно и по-деловому «она» приходит далеко не ко всем».

– Вот скажите, вы читаете мои книги, а зачем? – Старый человек подошел к женщине, сидевшей с кружевной салфеткой на коленях, и склонился над ней. – Зачем? Что вы там находите для себя?

Женщина смущенно улыбнулась.

– Понимаете, – сказала она, привычно теребя край салфетки, – вот я, положим, люблю вязать. Из простых белых ниток хлопчатобумажных. Не только такие маленькие салфеточки. Я и скатерть могу связать или покрывало, к примеру.

– Так…

– И вы любите вязать. Вяжете и вяжете, только из слов. Сначала не понимаешь, к чему эта линия или изгиб, а спустя какое-то время видишь – узор. Цветок там или целая композиция.

– Поразительно, – удивился человек. – Ни один критик обо мне такого не писал. Спасибо вам на добром слове.

Женщина смешалась еще больше, порозовела и прикрыла рукой смущенную улыбку.

– Ваша мама растила вас одна, – проговорила она после минутной паузы. – Вы, должно быть, очень любили ее?

– До тринадцати лет мама растила меня в одиночку, – сказал человек, открывая кисет с табаком «Голден Вирджиния», привычно скручивая тонкую папиросу, – а по приезде в Испанию мы оказались в Кадакесе, в просторном доме, в окружении шумной родни – трех тетушек и четырех бабушек. Причем я в какой-то момент оставил попытки установить, кто кому кем приходится и в какой степени родства с моей мамой состоит. К примеру бабка Исабель. Это была ее то ли двоюродная, то ли троюродная бабка. Да не суть важно. Родственники хотели объединиться в послевоенное время, держаться друг за друга. Меня, мрачного подростка, женщины пытались залюбить до смерти. Наперегонки баловали вкусненьким, перешивали на машинке для меня, стремительно растущего, штаны и рубахи. Тетя Анхела даже сшила мне демисезонное пальто, но я, к ее огорчению невероятному, не хотел носить его в школе, стеснялся. Мне оно казалось старомодным. А вот доставшийся в наследство от отца двубортный черный плащ классического покроя с клетчатой шерстяной подстежкой носил с огромным удовольствием. Фасон у плаща был из разряда вечных. Я поднимал воротник и казался себе Шерлоком Холмсом. Любил ли я свою маму? Ну конечно. Но в детстве я мечтал, чтобы она была веселой, хоть иногда, а она была всегда печальной.

Человек закурил и подошел к окну.

Четырнадцатилетний Андрес остановился когда-то у входа в гостиную, за высокой двустворчатой дверью, прислушиваясь к приглушенному диалогу мамы и бабушки Исабель. Понимая, что говорят о нем, но говорят что-то не очень понятное, он затаился за пыльной тяжелой портьерой и даже перестал дышать.