Пока мы можем говорить - Марина Козлова

С тех пор гуцульские мужчины танцуют танец аркан, который, свято верят они, поднимает боевой дух и отпугивает всякого врага и прочую нечисть. В танце замыкается и снова размыкается живое кольцо, повторяются движения из стороны в сторону – совсем как было тогда. С тех пор у гуцулов есть трембиты – длинные трубы, они издают звук, очень похожий на тот, что раздался сверху, как бы объявляя: опасность отступила, можно заниматься простыми человеческими делами – играть свадьбы, справлять крестины, хоронить или колядовать.

Из всего этого для Леси-Христины с очевидностью следовало, что девку она не тронет. Есть вещи, которые даже черному мольфару с рук не сойдут. Совсем другое дело – Юрка. Юрка сам виноват, любиться с этой девкой его никто не принуждал. Не будет Юрки – некому будет и Галю обижать.

Наутро Юрка вынес бабушку на крыльцо, укутал ей ноги старым лижником и побрел в дальний угол двора к кадке с водой. Плеснул несколько раз себе в лицо, да и осел медленно на траву.

– Юрко! Юрко! – заволновалась бабка, завозилась беспомощно на лавке. – Тобі зле?[37]

– Зле, бабо, – прошептал парень и лег на бок.

На крик бабки выскочила на крыльцо Юркина мать, расхристанная, в криво застегнутом киптаре, который она впопыхах накинула прямо на исподнее. Подбежала к сыну, дула в лицо, лила воду ему на грудь. Бросилась сломя голову к гражде Леси-Христины. Та, бормоча что-то, возилась во дворе, суровой ниткой связывала в пучки для сушки канупер и зверобой. Мольфарка выслушала бессвязную речь Юркиной матери, степенно поправила на голове новую цветную хустку, купленную на ярмарке в прошлое воскресенье, и быстрым шагом пошла к соседской усадьбе. Осмотрела парня, послушала его сердце. Сердце стучало слабенько, с перебоями, руки были холодными и влажными, а на лбу выступили крупные капли пота.

Юркина мать, сидя на земле, качалась из стороны в сторону.

– Помирает, – повторяла она, – помирает. Помоги.

Юркины длинные черные ресницы вздрагивали над непривычно бледными щеками, и серая тень от них медленно расползалась по всему лицу.

Леся-Христина сбегала за мольфой, пошептала над Юркой, потрясла его за плечи и отложила мольфу в сторону.

– Помирает, – подтвердила она, бесстрастно глядя поверх Юркиной головы.

Мать и бабка страшно завыли, и нечеловеческий этот вой стоял над селом до вечера, перекрывая голоса людей, которые собирались во дворе помаленьку и шептались в растерянности. А после замолчали все – и мать с бабкой, и соседи, и мрачно, хмурясь, смотрели, как бодрым шагом возвращается из леса Гнат, Юркин отец, по прозвищу Поющий Дровосек. Он несет топор за спиной, холщовая сумка через плечо, полная душистых оранжевых лисичек, мягко бьет его по бедру. Видно, что у Гната отличное настроение, он по привычке напевает, даже слегка пританцовывает в такт своей песенке, входит в ворота, останавливается как вкопанный и смотрит на людей.

Довольная улыбка медленно сползает с его лица.

В это самое время Марта бежит к речке, летит, отрываясь от земли, приземляясь, легко скользит по влажной траве. Ее грудь от ежедневных многочасовых любощів[38] стала тяжелой, полновесной и свободно ходит под широкой льняной рубахой, второпях заправленной в простую нижнюю юбку до колен. Кто тут увидит ее? Кроме Юрки – некому, никто не ходит здесь, а Юрке не важно, во что она одета, да и ей не важно. Им главное, увидев друг друга, поскорее сбросить с себя все тряпки и с дрожью в телах, как тогда, впервые, опуститься на мягкую траву.

Куда уходит она много дней подряд, где пропадает с утра до вечера, первой узнала конечно же Михайлина. Сначала догадывалась, но что гадать попусту – поймала на рассвете Марту, которая от нетерпения переступала ногами, как дурной щенок, рвущийся с привязи, да и спросила прямо. Михайлина же взяла на себя труд объяснить все родителям Марты. Все или не все, но Мать недолго подбирала слова, чтобы передать суть дела. «У вашей девочки случилась большая любовь, – сказала она кратко, – тут ничего не поделаешь. Будем надеяться, что все сложится хорошо». Любовь для арви, в силу особенностей выбора, означала практически то же самое, что жизнь. Если уж она случилась – она так же уникальна и непредсказуема, ужасна и прекрасна. О ней ничего нельзя знать заранее, кроме одного: кончается она, как и жизнь, до обидного быстро.

До вечера просидела Марта на поляне. Сжав зубы, всматривалась вдаль, бесконечно повторяла движением взгляда изгиб холма, откуда обычно появлялся ее Юрка. За холм пойти она так и не решилась – там уже начинаются сельские пастбища, туда приходят пастухи со стадом, она не может показаться на люди в таком непристойном виде. Она и к себе на землю стана заходила только когда стемнеет, предварительно нащупав за пятым колышком ограды свернутую в тугой комок длинную шерстяную накидку. Закутавшись в нее, Марта, которая только что летала над травой, едва задевая босыми ступнями головки ромашек и васильков, мгновенно превращалась в тихую куколку шелкопряда. Бочком-бочком входила в родной дом, молча ела хлеб, запивая его молоком, рассеянно перебирала в миске ягоды ежевики, под осторожными родительскими взглядами сонно облизывала красный сок с кончиков пальцев и, забравшись под овечье одеяло с головой, крепко засыпала до утра.

И сегодня она пойдет домой, только есть не сможет и спать не будет. А утром оденется как положено одеваться в гости и отправится на поляну на берегу реки. Если Юрка не придет, решила она, значит, что-то и вправду случилось. Тогда она пойдет вниз, в село к гуцулам, и найдет его. Обязательно найдет.

Она нашла его. Он лежал на кровати в чистых штанах и рубахе навыпуск, сложив руки на груди. Те самые руки, в кольце которых она уносилась в самые разнообразные миры. Она смотрела на него и ничего не чувствовала. Чувства иссякли в ней несколько раньше, по мере ее сомнамбулического движения по селу с каждым шагом они как бы замирали, и лицо холодело, будто покрывалось инеем, как белеет трава при ранних утренних заморозках. Марта переходила от человека к человеку, подходила к людям, неподвижно, верстовыми столбами стоявшим в разных местах. Или это только ей казалось, что они не двигаются?

– Где Юрка? – спрашивала она, и каждый молча пальцем указывал ей направление движения и заглядывал в глаза со странным выражением лица.

Так она шла и шла – туда, куда указывали молчаливые люди, и наконец переступила порог дома. Все углы заполнял шепот, как будто рои тихо жужжащих мух собрались под потолком и внизу, над чисто вымытыми половицами. Седая простоволосая старуха сидела возле дальней стены, раскачиваясь из стороны в сторону, и пела тихим тонким голосом «Спочивай, дитиночко, моя мала пташечка…»

И вот он лежит, просто лежит с закрытыми глазами, и руки на груди. Она смотрит на его руки, наклоняется к его лицу и проводит пальцем по холодному твердому веку. Если бы он мог, обязательно посмотрел бы на нее. Значит, не может.

Кто-то обнял ее за плечи и вывел во двор. Она шла назад, бесконечно повторяя про себя: «Спочивай, дитиночко, моя мала пташечка». Она давно знала этот язык. Знала так же хорошо, как полсотни других, живых и мертвых. Даже лучше. Только в отличие от всех других языков, с некоторых пор это был язык ее любви. Теперь это язык ее горя.

– Ой, горе, горе, – причитал вдали кто-то невидимый.

«Спочивай, дитиночко, моя мала пташечка…»

Марта не заметила, как вошла в лес. Не заметила, как стали сгущаться вокруг нее серо-зеленые сумерки от густо растущих смеречек, да и небо затянуло, как на грозу. Очнулась она, только когда кто-то взял ее за рукав и сказал:

– Доню…

Значит, получается, кто-то, затаившись, терпеливо поджидал ее в лесу, в таком месте, где, скорее всего, никто не увидит их и не услышит разговор.

Маленькая беззубая старушка со сморщенным темным лицом, позванивая тусклым монистом на худющей морщинистой шее, повторила:

– Доню, доню… Слухай, доню… Я все видела, доню. Вот этими глазами. – Для убедительности она поднесла скрюченный указательный палец к правому глазу, наполовину затянутому мутной белесой пленкой. – Ты не смотри, доню, я все вижу. Я на пагорбе[39] сидела, перепелов стерегла. Я птицу ловлю, доню, в силки… силки у меня там. Восемьдесят лет птицу ловлю, с детства. А эта багрыня[40] со змеями дружит, она сама змея, и мать ее была змея… И змеи ее слушают. Она бывало уходит, а Галка маленькая в люльке лежит, так она под порог мисочку с молоком поставит – для гадюк. Так гадюки и сами пили, и Галку кормили. Я этой багрыне когда-то птицу принесла, захожу, а ее в доме нет. Лежит Галка малая – довольная, а у нее изо рта три гадюки свисают. Да, доню, вот так наберут змеи в рот молока и младенца кормят. Только мольфары имеют над змеями власть, так я ж ничего, если на добро, а эта багрыня – черная. Я все видела, доню. Сижу вчера с утра на горе и вижу, как мольфарка стоит у себя во дворе и держит трех гадюк между пальцами, крутит ими перед собой, как веревками, и что-то приговаривает. А потом поднесла их головами ко рту своему черному и каждую гадюку поцеловала. Вот так каждую в голову ее гадкую и поцеловала! Да и пустила их в сторону Юркиной гражды. Три гадюки укусили его в ногу, когда он босой возле кадки стоял. А три гадюки, доню, – это не одна. Одна гадюка укусит – перемаешься, но не помрешь. Может, если бы еще был здоровый мужик, сильный, да сразу яд отсосать, отваром ятрышника напоить… Мольфарка знала, что Юрка не выносит змеиного яда. Малой был, заболел, мать позвала ее, так багрыня Юрку настойкой из гадючьего яда растерла. И Юрка весь посинел, задыхаться стал. Еле откачали. Мне его мать сама рассказывала, что мольфарка чуть ее сына не убила тогда. А та помнила. Вот и пригодилось…