Кавказ - Александр Дюма

По другую сторону дороги тянулась одна из тех разрушенных стен, какие всегда находятся возле ворот и фонтанов в восточных городах и кажутся оставленными для эффекта. Внутри стены, там где без сомнения стояло некогда какое-нибудь жилище, росли огромные деревья — дубы и орешник.

Мы велели остановить экипажи.

Трудно найти город, который по происшествиям, в нем совершившимся, полностью соответствовал идее его возникновения. Дербент был действительно таков; это город с железными вратами, но сам он — весь, целиком, не что иное, как железные ворота; это большая стена, призванная отделять Азию от Европы и остановить своим гранитом и своей медью вторжение скифов — страшилищ древнего мира, в глазах которого они представляли живое варварство, скифов, название которых заимствовано от свиста их стрел.

Мы въехали в Дербент. Это был поистине пограничный город, выстроенный между Европой и Азией, одновременно полуевропейский и полу азиатский. В верхней его части находятся мечети, базары, дома с плоскими кровлями, крутые лестницы, ведущие в крепость. Внизу же располагались дома с зелеными кровлями, казармы, дрожки, телеги. Толпа на улицах представляла смесь персидских, татарских, черкесских, армянских, грузинских костюмов. И посреди всего этого ленивая, отрешенная ото всех, ледяная, белая, как привидение в саване, армянка под длинным покрывалом, словно древняя весталка.

И как же это было восхитительно!

Бедный Луи Буланже[133], любезный Жиро, отчего вас не было с нами! Мы — Муане и я — звали вас к себе.

Экипажи остановились перед домом губернатора — генерала Асеева[134]. Он ожидал нас: Багратион распростер свой магический жезл от Темир-Хан-Шуры до Дербента, и все было в порядке.

Мы поспешили с обедом, ибо хотели воспользоваться последними лучами дня, чтобы спуститься и к морю, которое было от нас на расстоянии двух-или трех сот шагов.

Багратион взялся быть нашим проводником. Дербент это его город или, лучше сказать, его царство; его все знали, приветствовали его, улыбаясь ему. Видно было, что все жители любили его, как любят все щедрое и благодетельное, подобно тому, как любят фонтан, извергающий свои воды, как любят дерево, обильное плодами или дающее людям тень. Нельзя себе лучше представить, как легко сильному быть добрым.

Первый предмет, поразивший нас — небольшое земляное строение; оно было защищено двумя пушками, окружено решеткой, на двух каменных столбах виднелись две даты: 1722 и 1848 и надпись:

«Первое отдохновение великаго Петра».

Петр посетил Дербент в 1722 году, а в 1848 году была поставлена вокруг землянки, в которой он жил, эта ограда.

Третья пушка защищает хижину со стороны моря. Эти пушки привезены им самим; они были вылиты в Воронеже, на Дону, и датируются 1715 годом. А пушка, стоящая позади хижины, имеет и лафет того времени.

Вот еще одно из мест пребывания этого гения, освещенное признательностью народов. Русские заслуживают удивления в том отношении, что полтора столетия, истекших со времени смерти Петра, ни сколько не уменьшили почтения, которое они питают к его памяти.

Он был в отчаянии, что нашел море и взморье, но не порт. Дербент не имеет даже рейда, лодки и корабли входят в канал шириною в пятнадцать футов. За исключением этого узкого прохода, море везде окружено скалами.

Часто, когда оно немного штормит, люди вынуждены бросаться в воду, чтобы направить свою барку в этот узкий проход; вода в нем доходит только по пояс.

Нечто похожее на насыпь, которую море перекрывает при малейшем шторме, выдается шагов на пятьдесят в море. Насыпь служит пристанью за пределами подводных камней. С одной стороны город защищается стеной, которая тянется от этой насыпи до самого моря.

Для сопротивления волнам в основании насыпи проделаны, подобно огромным бойницам, отверстия: через них в бурное время вода может входить и выходить; мы не говорим о приливе и отливе, так как Каспийское море не имеет ни того, ни другого.

С берега очень хорошо просматривается весь город. Он похож, так сказать, на каскад из домов, спадающий с верхней цепи холмов до плоского берега, и чем дома ближе к берегу, тем они становятся более европейскими. Верхняя часть города похожа на татарский аул, нижняя — на русские казармы. С берега город представляется в виде длинного квадрата, подобного развернутому ковру, сгибающемуся посередине. С южной стороны стена становится как бы выпуклой, будто она невольно уступила сопротивлению города.

Везде, где стена не разрушена, видно, что она пелазгической постройки. В местах, где стена пострадала, она возобновлена из обыкновенного камня и по правилам новейшей архитектуры.

Однако я сомневаюсь, чтобы стены остались от пелазгов; если б я осмелился изложить мое мнение касательно этого щекотливого предмета, то я сказал бы, что Хозрой Великий, которого мы называем Хосров, укрепил их, согласно пелазгическим преданиям, около 562 года во время своих войн с Юстинианом. Южные ворота служат, кажется, доказательством правоты моего мнения; над ними виднеется знаменитый персидский лев, послуживший сыну Кобада[135]эмблемой. Среди различных пород львов, изобретенных скульпторами, персидский лев выделяется тем, что его голова имеет вид гремушки. Пониже льва виднеется надпись на древнеперсидском языке, которую никто из нынешних персиян не может разобрать. Багратион обещал дать мне текст этой надписи, а я заверил его, что заставлю моего ученого друга Саси[136] сделать перевод.

Ночь вынудила нас возвратиться в наш дом или, лучше сказать, в наш дворец, и мы умоляли ночь, чтобы она прошла так же скоро, как проходят летние ночи.

Мы жаждали обозреть Дербент, который казался волшебным в ночном сумраке и, конечно, должен был представлять самое любопытное зрелище из всех, виденных прежде.

Глава XIX

Ольга Нестерцова

С рассветом мы были уже на ногах.

Не будем, однако, неблагодарны к постелям дербентского губернатора и подтвердим, что уже в третий раз — на сей раз в Дербенте — мы имели нечто похожее на тюфяк и на постельное белье.

Русское гостеприимство опередило наше пробуждение; коляска, вероятно, запряженная еще с вечера, ожидала у ворот. Я не устаю поминутно повторять, и этого все равно будет недостаточно, что ни один народ не следует так всем тонкостям гостеприимства, как русский.

Подобно латинским церквам, Дербент перерезан крестообразно двумя большими улицами, из которых одна продольная, другая поперечная. Продольная улица идет от моря к персидско-татарскому городу; она вынуждена остановиться у базара из-за особенностей грунта, препятствующего подниматься выше. Поперечная улица идет от южных ворот к северным или, выражаясь другими словами, от ворот льва к воротам фонтана. Обе стороны восходящей улицы застроены лавками, почти все они — лавки медников и кузнецов. В глубине каждой из них выдолблена ниша, а в ней с неподвижной важностью, свойственной его породе, сидит сокол. В праздничные или свободные дни кузнец или медник, как важный господин, доставляет себе удовольствие охотиться с соколом на жаворонков и других птиц.

Осмотрев базар, мы отправились в мечеть. Мулла уже приготовился принять нас. Я хотел по восточному обычаю снять сапоги, он не позволил это сделать; нам постелили священные ковры, по которым мы вошли в мечеть. Когда же мы ее покидали, мне бросилось в глаза нечто похожее на могильный столб. Мне показалось, что эта колонна должна быть как-то связана с какой-нибудь легендой.

Я не ошибся или, лучше сказать, я ошибся: это была не легенда, а историческая реальность.

Около ста тридцати лет тому, когда персидский город Дербент находился под владычеством Надир-шаха, жители восстали против данного им правителя, который между прочим случайно оказался очень кротким и мирным, и выгнали его из города.

Надир-шах был не таков, чтобы позволить себе, властителю Азии, запереть врата в Европу; взамен кроткого губернатора он прислал самого лютого из своих любимцев, повелев ему взять город во что бы то ни стало и предоставив самому выбрать вид наказания для мятежников.

Новый хан двинулся к Дербенту, разбил его ворота и овладел городом. На другой день после штурма хан приказал всем правоверным отправиться в мечеть. Благомыслящие мусульмане явились туда, неблагонамеренные — отказались. Каждому из тех, кто послушался приказания, хан повелел выколоть один глаз при входе в мечеть. Тем же, которые остались дома, — оба глаза.

Взвесили глаза кривых и слепых; по персидскому счету оказалось семь батманов, на русский счет — три пуда с половиной, на французский — сто десять фунтов. Все эти глаза похоронены под колонной, возвышающейся перед воротами между двумя чинарами.