Митральезы Белого генерала. Часть вторая (СИ) - Оченков Иван Валерьевич

— Нет-нет, Александр Викторович, — поспешно отозвалась сестра милосердия. — Я, наверное, пойду убирать в перевязочной.

— Конечно.

— Госпожа баронесса, да зачем же вам самой убирать, прикажите, и я все мигом сделаю, — услужливо затараторил Барнес, но расстроенная девушка не обратила на него внимания.

Когда Будищев появился в расположении своей части, позиции были уже готовы. Солдаты и офицеры, порядком уморившиеся за выдавшийся столь насыщенным день, отдыхали. Артельщики заканчивали приготовление пищи, и по лагерю разносился специфический запах вареной баранины. Чуть поодаль устроились моряки и ездовые тачанок, к которым и направился Дмитрий.

— А вот и вы, вашбродь, — встретил командира Егорыч, хлопотавший у самовара. — Чаю будете?

— С пряниками? — ухмыльнулся прапорщик.

— А то!

— Тогда наливай.

Пряников у ездового, конечно, не было, зато нашлось несколько не совсем еще черствых туркменских лепешек, купленных перед самым началом похода. Получив одну из них, Будищев по-братски отломил половину Шматову. Затем положил на свою часть кусок колбасы и с аппетитом вгрызся в полученный бутерброд, время от времени отхлебывая маленькими глотками ароматный чай.

— Ништяк! — похвалил он, утолив первый голод.

— На здоровье, вашбродь, — правильно понял его ездовой.

— Федя, а ты чего куксишься? — повернулся Будищев к денщику, отставившего лепешку в сторону и без энтузиазма мусолившего сухарь.

— Да не хочу я, — вяло ответил тот.

— С чего это?

— Не нравятся мне эти лепешки.

— Фигасе, — хмыкнул прапорщик, — в Бами хомячил за милую душу, а тут корчишь из себя не пойми чего!

— Так ен узнал, как здешние женки тесто месят, — хохотнул Егорыч.

— В смысле? — удивился Дмитрий.

— Да ладно вам! — пошел пятнами Федька.

— Ну-ка подробнее с этого момента!

— На чреслах они хлеба замешивают! — с отчаянием в голосе ответил денщик, поняв, что от него не отстанут.

— Где?

— Ну вот тута, — охотно показал на себе ездовой.

— На ляжках, что ли? [1]

— Ну да.

— И в чем проблема? — пожал плечами прапорщик, делая себе очередной бутерброд.

— Ой, — схватился за рот молодой матрос и бросился прочь, под смешки более опытных товарищей.

— Ладно вам! — прервал неуместное веселье командир. — Те у кого желудок слабый, пусть сухари едят. Их-то хоть нормально выдали?

— А как же, — охотно ответил Егорыч. — Интенданты расщедрились ажно по фунту в рыло. И круп двадцать четыре золотника [2]. Ешь, не хочу! Хорошо хоть казачуры овечек пригнали. С мясным приварком, глядишь, ноги-то не протянем.

— Н-да, началась осада, — мотнул головой Дмитрий. — Ну ничего, мы тут несколько мешков пшеницы надыбали. Надо мельницу поискать, глядишь, с мукой будем.

— Лучше ее коням. А то им всего по гарнцу[3] овса выделили. Хорошо хоть саману[4] тут вволю, можно подмешивать.

Судя по убежденности Егорыча, он и впрямь считал, что лошадям корм нужнее, а люди и так перебьются. Стоит ли удивляться, что высокое начальство думало точно так же. Это была одна из тех вещей, к которым Будищев так и не смог привыкнуть в этом времени, несмотря на весь свой цинизм. Впрочем, сейчас ему было не до этого. Подкрепившись и обогревшись, он вышел наружу, чтобы проверить все ли в порядке.

Пройдясь по позициям и убедившись, что пулеметы вычищены и смазаны, огневые точки оборудованы, лошади накормлены и убраны от греха и шальных пуль подальше, Дмитрий остановился рядом с вышедшим покурить солдатом из Самурского полка. Тот, заметив офицера, вытянулся, и хотел было рапортовать, но прапорщик остановил его.

— Не мельтеши!

— Слушаюсь, вашбродь.

— Как там текинцы?

— Скачут ироды вокруг лагеря, но близко не подходят, — словоохотливо отвечал солдат, обрадовавшемуся возможности почесать язык. — Бывает, стрельнут издали и назад. Боятся, значит.

— Чего боятся?

— Как чего? Известное дело, чичас антиллеристы пушку развернут да и вдарят. Только шерсть в разные стороны и полетит!

— А это что за писк? — прислушался Будищев.

— Из-под сарая-то? Там сука со кутями [5] сховалась, потом или убежала, или прибили. Вот он и пищит, мамку зовет.

— Ничего себе, — заинтересовался Дмитрий, и полез посмотреть.

Под глинобитным сараем и впрямь оказалась нора, из которого остро пахло псиной. Похоже, там и было логово неведомой собаки, так не вовремя разродившейся. Хотя сейчас в нем оставался только один щенок, наивно смотревший на человека одним глазом. Второй у него, судя по всему, залип от слизи. Бедолага был очень худ и дрожал от холода, но не решался подползти к офицеру и только обреченно поскуливал.

— Пропадет животинка, — довольно равнодушно заявил самурец. — Придавить бы его, чтобы не мучилась.

— Сейчас я тебя самого придавлю! — неожиданно сам для себя вызверился Будищев.

— Так точно, ваше благородие! — гаркнул солдат и застыл с тем тупым деревянным выражением лица, какое бывает у нижних чинов при виде высокого начальства, от которого они не знают что ожидать.

Однако кое в чем вчерашний крестьянин был прав и в глубине души Дмитрий это понимал. Если мать не сыщется, а она, скорее всего, погибла, то щенку не выжить. Разве что найдется добрая душа, у которой достанет терпения и времени ухаживать за ним. В противном случае, эта едва теплящаяся жизнь скоро покинет тщедушное тельце, поставив точку в недолгом существовании. Надо было что-то делать, и Будищев решился. Подхватив маленький дрожащий комочек шерсти на руки, он сунул его за пазуху и решительно направился в лагерь.

Люсия Штиглиц сидела рядом с Катей Мамацевой в отведенной им кибитке и горько плакалась товарке.

— Ты не представляешь себе, какой он негодяй, — всхлипывала она.

— Поверь мне, милая, вполне представляю, — сокрушенно вздохнула молодая женщина, гладя подругу по волосам.

— Нет! — нелогично возразила уязвленная до глубины души баронесса. — Он пришел, весь такой любезный и смотрит, будто я ему небезразлична, а его люди тем временем мешки воруют… подлец!

— Все они таковы, — вздохнула двадцатилетняя сестра милосердия с видом познавшей жизнь матроны и матери многочисленного семейства.

— Да что он вообще о себе думает? Бастард, невежа, мужик!

— Вот и забудь о нем. Есть масса прекрасных молодых офицеров хорошего рода, которые были бы счастливы, обрати ты на них хоть маленькую толику своего внимания. Взять хотя бы этого милого хорунжего, как его?

— Бриллинга? — переспросила Люсия, мгновенно перестав плакать. — Благодарю покорно!

— А что? — удивилась подруга. — Он хорошего рода, отнюдь небеден, со связями в обществе. Да, он был вынужден выйти из гвардии, но что с того? Вот отличится в бою и вернется в свой полк в сиянии славы…

— Негодяй еще хуже Будищева! — отрезала девушка.

— Откуда ты знаешь? — насторожилась мадам Мамацева.

— Он ухаживал за мной в Петербурге и даже был принят в нашем доме.

— Ты мне раньше об этом не рассказывала, — в голосе Кати явно прозвучала нотка обиды.

— Мне было стыдно, — призналась Люсия. — Брат говорил мне, что Бриллинг человек пустой и с дурной репутацией, но я тогда никого не слушала.

— И чем же все кончилось?

— Ничем. Мой отец узнал о его некоторых неблаговидных поступках и отказал ему от дома. Тогда он стал злословить в обществе на мой счет. К счастью, брат в то время уже был переведен в Туркестан, иначе непременно случилась бы дуэль!

— Ах, как это романтично! — зажмурила глаза от удовольствия сестра милосердия. — Мужчина вступился за честь дамы…

— Что ты такое говоришь?! — возмутилась Люсия. — Не хватало еще, чтобы этот негодяй убил моего Людвига!

— Да, такое тоже бывает, — вынуждена была согласиться Катя.

В этот момент, из-за полого кибитки кто-то громко спросил подозрительно знакомым голосом:

— Милые дамы, к вам можно?

— Это он! — сразу же узнала его Мамацева и лицо ее расплылось в слащавой улыбке.