Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

— Во всяком случае, когда вы вернетесь домой, — продолжил Стивенс, — и повстречаете Шора, передайте ему, что я высоко ценю его произведения, хорошо?

Они попрощались, и Стивенс ушел. Ал в задумчивости посмотрел на Лизу — она не сводила с него глаз.

— Он прекрасно понял, что ты ни черта не знаешь о Шоре, Ал. — Видно было, что она еле удерживается, чтобы не рассмеяться ему в лицо.

Ему хотелось ее ударить.

— Тут нет ничего смешного, Лиза. Я должен уважать свой внутренний мир. Хотя, конечно же, я понимаю, что рано или поздно этот человек вторгнется в мои заповедные земли, черт бы его побрал.

Он подозвал официанта. На улице Ал остановился возле ярко освещенной витрины киоска, на которой были выставлены издания в мягкой обложке. На другой стороне улицы, у входа в отель «Эксельсиор», стояла какая-то веселая шумная компания, скорее всего американцы.

— Забудь о нем, Ал, — сказала Лиза, беря его за руку.

— Да не в нем дело. Просто мне отчего-то не по себе, вот и все.

— Могу я чем-то помочь, мистер Дилани?

— Можешь. Не действуй мне на нервы.

— Здесь я только это и делаю, да, Ал? — негромко спросила она.

— Здесь? Тебе здесь не нравится, Лиза?

— Теперь нет.

Как всегда гордо, чуть высокомерно вскинутая голова, а губы дрожат. Глаза рассеянно блуждают — она будто даже не отдает себе отчета, где она. Такое ощущение, что там, в их номере, она прочла его мысли, подумал он, и испугался: какая у нее интуиция! Что-то ушло, что-то кончилось, и она об этом знала.

— Вот и прекрасно, Лиза, — сказал он, беря ее под руку чуть ли не с робостью. — Так значит, завтра Париж, да?

Но куда горше было ему от ощущения собственной пустоты, от страшного одиночества, и, как тогда, на защите, в ушах у него зазвучал тот же голос, нашептывающий ему: «Ты ничто, Ал, ничто».

На следующий день они вылетели в Париж, поселились в отеле «Интерконтиненталь», на улице Риволи. Ал предпочел бы Левый берег, но Лиза сказала: нет, приятнее чувствовать себя богачами. И ему так будет лучше — и здесь, и когда он вернется домой. А на Левом берегу они могут бывать хоть каждый день. Париж зяб под неверными лучами осеннего солнца, каштаны стояли голые. Ал так мечтал об этом городе, так много ожидал от него, но радость и возбуждение погасли, едва он ступил в изысканно обставленный холл старого отеля. Держа Лизу под руку, он снова почувствовал себя одиноко; одиночество было в самом прикосновении его руки. И в спальне его не отпускало одиночество. Но поздно вечером, когда он задержался в холле и медлил, не шел в помер, а потом стоял у входа, наблюдая, как проститутки подвозят в своих маленьких автомобилях клиентов обратно к отелю, он не мог отделаться от сосущей тревоги, что Лиза одна в номере, и в конце концов поднялся к ней. От всего сердца он желал ей в Париже быть счастливой, желал, чтобы они ни разу не поссорились ни по какому поводу, чтоб ходили, только куда она захочет. Он хотел, чтобы она все время чувствовала: Париж для него — это она.

Они пообещали Джейку Фултону, что побывают во всех кафе и барах, где бывал Скотт Фицджеральд. С тех пор как Джейк стал работать над своей диссертацией, эти места обрели для него особый интерес. Ал написал Джейку, что «Купол» и «Селект» стоят на своих местах, но «Купол» теперь вошел в моду и им завладели французы, а «Клозери де Лила» слишком дорогое, даже для Лизы. Они посетили эти три знаменитых кафе, по очереди. В одном они сыграли на бильярде, и, поскольку на уме у Ала было совсем другое, Лиза выиграла.

— Боже милостивый! Подумать только, я — чемпионка! — воскликнула она и с громким смехом выбежала из кафе.

— Лиза, Лиза, сыграем еще! — Он догнал ее.

— Нет, ни за что. — Она смеялась, и, пока они не спеша брели по Монпарнасу, он все уговаривал ее сыграть еще одну партию, но она торжественно заявила:

— Мне нравится быть чемпионкой.

Они хохотали и толкали друг друга, а вечером, когда они сидели в баре «Фальстаф», она сказала ему с милостивой улыбкой:

— Знаешь что, Ал, пожалуй, я верну тебе звание чемпиона — мне оно ни к чему.

В «Фальстафе» было очень уютно: обшитый деревянными панелями небольшой зал и бар в старинном английском стиле — массивный, из золотистого полированного дуба. На табурете возле Ала сидел худой, горбоносый, голубоглазый человек, с рыжей шевелюрой и густыми бровями, в твидовом пиджаке с кожаными заплатами на локтях. С барменом он разговаривал по-английски. Щегольски одетый маленький бармен говорил на отличном английском, разве что, может быть, с чуть заметным акцентом лондонских кокни. Разговор шел о театре.

— Отлично вы написали о Сэме в «Нью стейтсмен», — сказал бармен. — А знаете ли, Беккет сюда завтра вечером обязательно заглянет.

Сэмюел Беккет, заволновавшись, сообразил Ал. Невероятно! Еще один литературный бармен! Что это творится теперь с барменами? Хотя в тех книгах про Париж, сорокалетней давности, все поминали о каком-то бармене из «Фальстафа», звали его Джимми. Все писатели беседовали с ним о своей работе. Может, они ввели тут особый экзамен, когда нанимают на работу? Бармен на минутку отошел, и Ал, воспользовавшись этим, тут же обратился к горбоносому:

— Прошу прощенья, но я слышал, вы упомянули Беккета.

Ал представился сам и представил Лизу. Горбоносый оказался поэтом из Уэльса, по фамилии Эванс.

— И вы знакомы с Беккетом? Как интересно, — сказал Ал.

— Ну теперь-то Беккета знают все, — сказал Эванс. — А я его знал, когда о нем никто и понятия не имел…

— Вот это-то и замечательно, — сказал Ал. — А о Юджине Шоре вы когда-нибудь слышали?

— Как вы сказали?

— Шор.

— Не имею представления.

— Но если вам нравится Беккет, вам наверняка понравится и Шор, — сказал Ал.

И он спокойно и увлеченно изложил все доводы и прозрения Марка Стивенса, которые выслушал в Риме. Вдохновляемый все возрастающим вниманием валлийца, он пересказывал их чуть ли не слово в слово. Бармен тоже слушал, с большим почтением. Наконец валлиец сказал:

— Как жаль, что мне пора уходить. Мне, право, очень жаль.

Эванс угостил бармена, поклонился Лизе и ушел. Ал облокотился на стойку, уткнул лицо в ладони — он ненавидел себя.

— Что это с вами стряслось, мистер Дилани? — невозмутимо спросила Лиза.

— Замолчи, пожалуйста, — прошептал он.

— Пожалуйста, Ал.

Он мрачно уставился на отполированную поверхность стойки.

— Послушай, Ал, — продолжала она, — все-таки это твоя профессия. Почему бы тебе не навестить Шора, когда мы вернемся.

— Уж если кто и профессионал, так это ты, Лиза. Крупный исследователь!

— Конечно! Еще какой! Навести Шора. Я пойду с тобой.

— А тебе не кажется, что вначале надо прочесть хотя бы одну его книгу? Или вам, телевизионным докам, читать не положено? Может быть, уйдем отсюда?

Они поспешно покинули бар. На Монпарнасе она вдруг остановилась, но взглянув на него, как будто его рядом с ней и не было. Элегантная, в желтом брючном костюме, она стояла, устремив взгляд на другую сторону улицы, на кафе «Селект».

— Знаешь, Ал, я боюсь, что Париж не запечатлеется навечно в моем сердце. Нам станет лучше, когда мы вернемся домой и ты засядешь за работу. Я знаю, что станет лучше. — И она взяла его под руку.

В день отъезда, пока Лиза делала покупки на улице Онор, он в английской книжной лавке, к своему удивлению, нашел один из романов Шора. В самолете было много свободных мест. Лиза заснула, и Ал начал читать роман. Язык Шора был прост, почти разговорен. Можно даже сказать — элементарен, подумал Ал, с таким же злорадным удовольствием, словно проверял работу нелюбимого студента. Он вынул ручку и стал помечать фразы, которые следовало бы написать более выразительно. Примерно на десятой странице он фыркнул: «Нет, это безнадежно! У него такие вялые глаголы». А потом простота языка и самого повествования начала действовать на него завораживающе. Он машинально сунул ручку обратно в нагрудный карман, даже не заметив этого. Проснулась Лиза и попросила стюарда принести ей джин с тоником. Она пила, сначала не глядя на Ала, потом повернула к нему голову, а допив, снова откинулась в кресле и, засыпая, пробормотала:

— Значит, интересно.

— Угу, — тихо ответил он, поглощенный чтением, почти забыв о ее присутствии.

Он продолжал читать историю об опасном преступнике, грабившем банки, который был условно освобожден. Его возвращение привело жителей города в умиленный восторг, и вор поверил в доброе расположение своих земляков. Он и сам себе стал казаться необыкновенным, и, в восторге от себя и открывшихся, как казалось ему, перед ним возможностей, он решил стать надеждой и спасением для всех отверженных, для всех отринутых обществом, а город тем временем томился тайным ожиданием, когда же он наконец совершит какое-нибудь чудовищное злодеяние. Как странно, подумал Ал. Он поспешно вернулся к титульной странице, чтобы взглянуть на дату выхода книги в свет. И лишь тогда ощутил радость открытия — его охватило тайное волнение, сердце горячо забилось в груди. Закрыв глаза, он представил, как говорит своей аудитории: «Преступник — святой. Невероятно, но так. За двадцать лет до Жене! И это не тот святой, что у Жене и Сартра. Совсем другой!» Он открыл глаза и, с довольной улыбкой глядя в иллюминатор, заговорил сам с собой: «Меня всегда мучила неуверенность: а понимает ли Сартр святых? Он, конечно, создал великое произведение, но боюсь, что он не понимает и преступников тоже. Допустим, было бы два или три Жене… Вот вам и уникальный взгляд на святость!»