Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

— Мейлер тоже своего рода позер, именно поэтому он мне импонирует.

— Ловишь меня, Ал? — Она засмеялась в подушку, затем сонным голосом пробормотала: — Чем он тебя так задел, этот Шор?

— Шор — ерунда. Это все ты.

— Ну и пусть, — пробормотала она в подушку. — Это все я, а мне так тепло и хорошо.

Сейчас она уснет, подумал он. Глаза его уже привыкли к темноте. Между шторами светлела узкая полоска. Казалось, что она расширяется.

— О чем ты сейчас думаешь?

— О твоем лице.

— Что-то с ним неладно?

— Все ладно. Просто оно на меня действует.

— Одно только лицо?

— Одно или не одно, не знаю, — сказал он, не отводя глаз от полоски света в окне. — Все это довольно сложно. — Он тихо засмеялся. — Как ты думаешь, может лицо близкого тебе человека рассказать что-то о тебе самом? Вчера в газете была фотография нашего мэра, видела ее? Скучное, заурядное лицо с бухгалтерскими усиками — весь наш город с его прошлым и настоящим на этом лице. Правда ведь? И знаешь, что бы ты ни творил со своей жизнью, все непременно запечатлеется на лице любящего тебя человека столь же явственно, как на твоем собственном. Тебе это никогда не приходило в голову, Лиза? Говорят, что мужчина и женщина, которые долго прожили вместе, со временем приходят к тому, что все воспринимают и оценивают одинаково. И даже становятся похожи друг на друга.

— Угу, — сонно пробормотала она. — Будь со мной, Ал, и мы станем похожи друг на друга. — Спустя минуту она уже спала.

Когда он проснулся утром, ее не было — ушла на работу. Он встал с кровати, раздвинул шторы. В доме напротив, на балконе, под ярким солнцем загорала женщина. Какое у нее худое, разочарованное лицо, подумал он. Быть может, на нем запечатлелась вся жизнь ее мужа? Размышляя об этом, он вдруг улыбнулся и поскреб в затылке — он совершенно четко осознал, что, как бы ему ни было удобно у миссис Бёрнсайд, он отсюда никуда не уйдет. Он не может уйти из Лизиного дома.

Ал переехал к Лизе, в ее вторую спальню. Когда перевезли вещи от миссис Бёрнсайд, он поставил свой письменный стол у окна, из которого был виден соседний балкон; слева от стола повесил на стену книжные полки. Вместо кровати в этой комнате стояла кушетка. Над ней он развесил свои эстампы. Машинка поместилась на маленьком столике возле письменного стола. Белизна степ, как и в других комнатах, вселяла в него тревогу. Это его рабочее место, оно должно быть другим, он не хочет этой белизны. И он попросил у Лизы разрешения покрасить комнату.

Одну стену он выкрасил в светло-коричневый цвет, три другие в светло-зеленый.

Для работы у него был специальный наряд: старый свитер и коричневые вельветовые брюки. Свитер когда-то был шикарный, белый в красную полоску. Отправляясь в библиотеку, он надевал кожаный пиджак и тщательно причесывал волосы и бороду, но, как только приходил домой, тут же облачался в старый свитер. Он был в нем, когда возвращалась Лиза. Едва он слышал, что открылась входная дверь, он выходил на лестничную площадку, чтобы увидеть в неярком свете ее запрокинутое, обращенное к нему лицо.

После обеда Лиза неизменно предлагала перепечатать то, что он написал за день. Некоторое время спустя Ал пришел к выводу, что, разрешив ей делать это, он совершил ошибку. Каждый раз, когда она сидела за его столом в роговых очках для чтения и хмурилась, читая его листки, каждый раз, глядя на ее умное лицо, он сожалел об этой своей ошибке, а она поворачивала к нему голову и с задумчивой улыбкой говорила: «Нет, право, Ал, ты так свободно и широко мыслишь», будто на самом деле была убеждена, что он попусту тратит время. Мейлера она ни в грош не ставит, а ему тогда сказала: «Мейлер — это как раз в твоем вкусе». Вечер за вечером, пока она печатала, эта фраза звучала у него в ушах, и он тщетно старался выкинуть ее из головы. Он знал: скажи он об этом Лизе, она сделает вид, что удивлена. Ее странное поведение во время дурацкого, унизительного посещения Шора — вот о чем они молчаливо спорят сейчас. Брошенные ею тогда слова уязвили его гордость, поколебали представление о самом себе — так ему казалось. Ему хотелось сказать: «Да кто ты такая, чтобы так обращаться со мной?» И его все больше грызло любопытство, в котором улыбка мешалась с досадой. При каждом удобном случае, например за утренним кофе, он пытался проникнуть в тайники ее жизни. Он хотел снова обрести уверенность в ней — его любопытство и вопросительная улыбка выдавали его. «Не надо разнимать меня на части, не надо применять ко мне этот твой жуткий аналитический метод», — говорили ее глаза. Но она сказала ему это и вслух, со своим обычным смешком, когда они лежали в темноте в постели и он, легонько проводя пальцами по ее груди и шее, расспрашивал про ее жизнь.

— Чего ты доискиваешься, Ал?

— Тебя, — сказал он с тихим смехом.

— Хорошо, — сказала она, пытаясь тоже засмеяться. — Начнем с самого начала. Итак…

На свет она появилась с помощью кесарева сечения и матери своей не знала. Училась в монастырской школе. Отец, который торговал земельными участками в Нассау, женился вторично. Бывало, он отсутствовал по нескольку месяцев, и, лишь только он появлялся, она бросалась к нему, чтобы он утешил и приласкал ее — от него исходило такое спокойствие и он говорил ей столько нежных слов. В конце концов он прочно поселился в Нассау и взял себе третью, молоденькую жену. Как видно, каждая новая жена должна быть моложе предыдущей. Он далеко, и они не видятся, а ее любовь к нему стала глубже — она сама не может понять, отчего это. Теперь он разбогател еще больше и деньги ей посылает аккуратно.

— Даже моя фамилия, Толен… — сказала она. — Даже она у меня вызывает недоверие. Откуда я? Какова моя истинная среда? Тебя еще что-то интересует, Ал? — Снова смешок во тьме. Ну, конечно, она понимает, что он отнюдь не удовлетворен.

— Хорошо. Была ли я влюблена? Тебе это интересно?

Она рассказала ему, что у нее было трое любовников: совершенно безумный художник, который бросил свою жену; агент по рекламе, который утверждал, что, кроме театра, для него в мире ничего не существует; и молодой режиссер, с которым она играла в теннис и каталась на лыжах. Она любит одалживать людям деньги, потому что ей приятно наблюдать, как они удивляются и сразу теплеют. Тут она повернулась на бок, тесно прильнула к Алу и, приняв эту уютную позу, прошептала:

— Но скажи мне, разве все это имеет теперь хоть малейшее значение? Разве может что-то про меня объяснить? Важно совсем другое — я чувствую, знаю, что нам с тобой хорошо вместе, что мы можем что-то сделать друг для друга. Ведь это самое важное, да?

— Да.

— А вся эта чепуха, что я тебе рассказываю…

— Нет, Лиза, от всей этой чепухи ты становишься мне еще ближе.

— Если бы, Ал! — Она вздохнула. — Нет, ты ведь не о том думаешь, сам знаешь, Ал. Какой-то тут фокус.

— Фокус?

— Да. Иной раз, когда я ловлю на себе твой взгляд, у тебя бывает такое выражение лица, точно тебе про меня все уже известно, все-все, что ты хотел знать. И мне становится так спокойно и хорошо. Ну ладно, спать хочется. Спокойной ночи, Ал.

Он подождал, пока она заснет покрепче, тихонько поднялся с кровати, пошел в свою комнату и достал дневник из ящика стола. Многие страницы были исписаны всякой всячиной, касавшейся его жизни. Но страница, озаглавленная «Лиза», до сих пор была чистой. Озадаченно улыбаясь, он уставился на эту пустую страницу и чуть ли не въявь услышал загадочный Лизин смешок.

Он миновал музей и вошел в парк; небо заволокло тучами, в любую минуту мог хлынуть дождь, и Ал торопился. Он пересек парк, прошел мимо административных зданий, дальше по улице, и вот он уже у «Времен года». Ровно в пять, стоя у входа, он увидел ее — в красном пальто, она переходила дорогу в сплошном предвечернем потоке машин, стараясь глядеть сразу в обе стороны, и длинные черные волосы хлестали ее по лицу. В этот час во «Временах года» собирались завсегдатаи, сотрудники телецентра и журналисты.

Лизу знали все, но Ал не чувствовал себя здесь своим.

— Извини, Ал, одну минутку, — сказала Лиза. — Бедняжка Мирабель пришла.

Лиза поспешила навстречу и обняла пухлую блондинку, свою сослуживицу, которая только что вышла из больницы: стоя у перехода, Мирабель потеряла сознание и сильно разбила голову.

Ал огляделся. За соседним столиком сидели три молодых человека в дорогих костюмах и с модной стрижкой. Они что-то обсуждали, каждый с газетой в руках. «Да-да, Шор… Юджин Шор…» Ал был уверен, что не ослышался. Он поднялся, пошел к газетному киоску в коридоре, купил «Ивнинг уорлд» и вернулся за свой столик. На второй странице красовалась большая фотография Шора в его замечательной шапке, чуть сдвинутой на ухо.

— Вот так да! — воскликнул Ал.

Вся страница была посвящена Шору. И неспроста.

Всемирно известный критик Старки Кьюниц написал о Шоре эссе — большое эссе на первых страницах «Нью-Йорк ревью оф букс». Но, похоже, даже и не в этом было дело. Кьюниц облил презрением родной город Шора. Как видно, ни одному человеку в городе, писал Кьюниц, недостало вкуса и ума, чтобы по достоинству оценить уникального писателя, который прожил в городе столько лет. «Ивнинг уорлд» не стерпела оскорбления и подняла большой шум. На той же странице были напечатаны интервью с местными светилами. Доктор Хайленд в своем отклике разделывался с обоими: и с Кьюницем, и с Шором.