Наследство Пенмаров - Сьюзан Ховач

За ее спиной послышались легкие шаги; детский голос произнес:

— Мама, позволь мне подольше не ложиться! Я еще не хочу в постель!

— Тише, Уильям.

Я подняла глаза, увидела, как она наклонилась над маленьким мальчиком лет четырех. У него были бледно-золотистые волосы, поэтому сначала я подумала, что он похож на мать, но когда он повернулся, чтобы взглянуть на меня, на его сияющем личике я увидела раскосые глаза Марка.

— Кто это, мама?

— Ш-ш, Уильям… — Она вывела его в холл, прикрыв за собой дверь, и я опять осталась одна.

На душе было пусто. Я подумала: он давно ее знает. Разумеется, в течение всего того времени, что мы женаты.

Тогда я вспомнила о других своих беременностях, а не только о той, когда я носила Филипа. Я подумала о том, как, не сомневаясь ни в чем, считала, что я единственная женщина в жизни Марка. Это знание придавало мне уверенности в себе и сил, чтобы справляться с трудностями моего нового социального положения. Я чувствовала себя любимой и защищенной, а он, между тем, ездил к этой молодой женщине в Пензанс, содержал ее в этом респектабельном квартале, давал ей книги о живописи и опере, обсуждал с ней свою работу и все время, конечно же, думал, какую ошибку он совершил, не женившись на ней.

Я сидела с сухими глазами, слишком напуганная, чтобы плакать. Я все сидела, а когда наконец услышала его шаги в холле, лишь отстраненно подумала: я должна взять себя в руки, я должна вести себя так, как должна вести себя леди. Никаких сцен. Никаких криков. Никакой вульгарности.

Когда он открыл дверь, я встала, и мы посмотрели друг на друга. Его лицо ничего не выражало. Темные глаза были пусты, рот сжат. Вскоре он закрыл за собой дверь и стал ждать, пока я заговорю, но я молчала, и он заговорил первым.

— Говоришь, Маркус болен?

После этого мне стало легче говорить. Я подумала о Маркусе, лежащем в кроватке в детской, с горящими щеками, со слишком сильно блестевшими глазами, с горящим лбом.

— Да, — сказала я неуверенно. — Врач говорит, это корь, но не очень серьезный случай. Мне не стоило так пугаться, я знаю, но у бедного Маркуса такая высокая температура, ему так плохо. Я… с моей стороны было глупо не дождаться, пока ты вернешься домой… мне не следовало приезжать в Пензанс, но… я вспомнила о Стефене…

— Да, — сказал он. — Я понимаю. Тебе Майкл сказал, что я здесь?

— Да, я… я заставила его дать мне адрес. Он сказал, что она его знакомая. Он не признался… не признал…

— Да. И он предложил привезти меня?

— Я… — Слова застряли у меня в горле. С огромным усилием я заставила себя заговорить: — Боюсь, что я вела себя очень глупо, мне следует извиниться перед Майклом. Его нельзя в этом винить. Это все моя вина, его нельзя винить.

— Понимаю. — Он опять повернулся к двери. — Давай уедем сейчас же. Ты, конечно же, в карете?

— Да.

— Мой конь в трактире. Я потом пошлю кого-нибудь за ним.

Он открыл мне дверь, и мы вышли в холл. Он, должно быть, попрощался с миссис Парриш, потому что ее не было видно и он не останавливался для прощания. Он прошел к карете, помог мне сесть, кучер открыл для него дверцу, и он сел рядом со мной.

— Пожалуйста, домой, Кроулас.

— Да, сэр.

Мы отправились в Сент-Джаст.

Когда мы отъехали от Пензанса, он сказал:

— Прости, что так случилось.

Я не могла отвечать. Слезы снова защипали глаза, и я слишком боялась, что сломаюсь и расплачусь и, когда мы приедем домой, уже не смогу взять себя в руки. Не годится показывать слугам, что расстроена. Я не перенесу, если они начнут сплетничать за моей спиной.

Словно угадав мои мысли, он сказал:

— Мы обсудим это позже, когда будем одни.

После этого уже ничто не нарушало молчания нашей поездки по пустоши к северному берегу.

Мы приехали домой. Один из лакеев взял шляпу и пальто Марка и сказал мне, что приезжал викарий из Сент-Джаста. Мы пошли наверх, я не могла даже смотреть на него, и мы наконец вошли в детскую.

Няня вышла нас встретить.

— Добрый вечер, сэр… добрый вечер, мадам… да, он теперь спит, бедный ягненочек, но у него все еще сильный жар. Как только проступит сыпь, ему станет легче. Он звал вас, когда вас не было, миссис Касталлак, я ему сказала, что вы поехали за папой.

Мы пошли в комнату Маркуса посмотреть на него. Он казался очень маленьким и беззащитным, так тихо лежал, голова его была на подушке, и неожиданно я опять вспомнила Стефена, вспомнила, как его крошечное тельце лежало в колыбели, вспомнила тишину опустевшей детской. Если бы Стефен не умер, ему сейчас было бы четыре, столько же, сколько сыну миссис Парриш. Разум начал мутиться от боли. Когда, сама не желая того, я мысленным взором увидела сына миссис Парриш, я только и могла думать о том, что ее сын жив. А мой умер.

— Где Мариана? — спросил Марк у няни. — Надеюсь, она и Филип находятся в изолированной комнате?

Во мне поднялись слезы. Я знала, что заплачу, что не смогу сдерживаться ни секунды больше. Мне удалось произнести:

— Простите меня… Мне нездоровится, — и я вышла из детской и слепо побрела по темным, сырым коридорам к себе в комнату в западном крыле. Рыдания душили меня. Добравшись до комнаты, я захлопнула дверь, упала на кровать и плакала до полного изнеможения.

Потом я зажгла спичку и засветила лампу. Большая комната, знаменитая башенная комната смотрела на меня пустотой. Я ходила взад и вперед, пальцы скользили по отполированной мебели, в голове мешались болезненные мысли, и наконец я заметила себя в зеркале и резко остановилась, чтобы посмотреть на отражение. Свет падал таким образом, что волосы казались очень светлыми, почти серебряными. Я зажгла свечу и медленно пошла навстречу своему отражению. Тени прочертили странные линии вокруг рта; горе меня согнуло и таинственным образом сделало меньше.

Я долго на себя смотрела, я была слишком заворожена тем, что увидела, чтобы отвернуться, потому что это было мое Завтра, я знала, что это будущее, которое меня ожидает, только теперь мое Завтра больше не было Завтра.

Это было Сегодня.

Плечи опять задрожали от всхлипываний. Я прижимала руки к щекам в отчаянной попытке взять себя в руки, когда за моей спиной тихо открылась дверь, и я сразу поняла, что вошел Марк.

— Джанна… дорогая…

— Нет, пожалуйста… пожалуйста, не надо. Пожалуйста, уходи. Я не могу сейчас разговаривать. Пожалуйста, уходи.

— Но я хочу объяснить.

— Я не хочу слушать. — Я села, закрыв руками уши, крепко закрыв глаза, чтобы не капали слезы. — Я хочу побыть одна. Я не могу говорить. Пожалуйста.

— Дорогая…

— Не трогай меня!

— Я просто хотел тебе сказать…

— Нет… нет, я не хочу слушать!

— …Что ты моя жена, и я тебя люблю.

— О!..

Я заплакала. Плакала я долго. Он сидел рядом со мной и держал за руку, а через некоторое время, когда мой носовой платок совсем вымок, он дал мне свой и терпеливо ждал, пока я высморкаюсь и возьму себя в руки. Наконец, когда я несколько успокоилась, он тихо стал рассказывать о прошлом. У него был роман еще до того, как мы стали мужем и женой, даже до того, как стали любовниками, но после того первого случая он был мне верен до тех пор, пока до рождения Филипа не осталось несколько месяцев. Он не искал себе оправданий, просто сказал, что было неправильно с его стороны даже просто поддерживать с ней связь, но вначале, когда провел с ней время в Сент-Ивсе, он поступил с ней так плохо, что совесть велела ему делать все возможное, чтобы загладить вину; он занял денег у Жиля Пенмара, чтобы содержать ее во время беременности, а потом, когда умер кузен его матери, Роберт Йорк, у него появились средства, чтобы купить ей дом в Пензансе, чтобы она могла жить так, как привыкла. Он время от времени навещал ее как друг, ей даны были указания связываться с ним только через Майкла; их новые отношения легко развивались в этой правильной и формальной манере, пока однажды он не приехал к ней в Пензанс и…

— Я не хочу больше слушать, — сказала я, зажав уши руками, но, как только услышала тишину, у меня появилось сильнейшее желание заставить его снова заговорить. И прежде чем смогла осознать, что делаю, я быстро заговорила: — Как ты мог допустить, чтобы она опять забеременела? — В тишине комнаты мой голос прозвучал тонко и неестественно. — Как ты мог? Я знаю, что большинство женщин безграмотны в подобных вещах и вряд ли она знает те бабьи хитрости, о которых рассказывала мне Гризельда, но ты по крайней мере мог бы…

— Конечно, я давал ей советы.

— И все? Ты давал ей советы?

Он покраснел и, к моему удивлению, не рассердился. Должно быть, чувствовал себя слишком виноватым, чтобы злиться.

— Нет, я делал больше.

— Но тогда…

— По большей части. — Он резко отвернулся: — Но она с самого начала следовала моим советам. К несчастью, ей не повезло, но ты знаешь так же хорошо, как и я, что в подобных вещах нет стопроцентной гарантии. Женщина может только быть осторожной и надеяться на лучшее.