Живи! - Артем Белоглазов

— Хорошо. — Я касаюсь ее руки. Девушка доверчиво смотрит мне в лицо, но взгляд как будто устремлен мимо, сквозь. — Обязательно передам. Может, уедешь с нами? Сейчас?

— Нет. — Она мотает головой.

— Хорошо, — повторяю я. — Не представляю, как ты уживаешься с ними, но живи дальше. Живи долго, Кларетта. Прошу тебя.

Утерев слезы, она кивает.

— Вот и молодец, — говорю. — Трогай, — обращаюсь к Лютичу.

Он цыкает на лошадку, та ходко разворачивается и бежит по бетонке. В небе — пушистый шар солнца, оно похоже на махровую астру. У Славко астра была завядшей и белой, а солнце — желтое, цветущее. Ну и что? Притихшая Ирка сидит в углу повозки. Оглядываюсь — Кларетта машет нам рукой.

Машу в ответ.

Я думаю о Грегоре, черном шелковом костюме. О даре забывать, которым наградили меня и солдата. Меня — за то, что сопротивлялся до конца. Очевидно, в этом мне помогли целительские способности. За Славко просила Кларетта.

Так зло или благо это навязанное забвение? Способность рассудка отсекать всё дурное, запирать всю скверну и грязь, все отвратительные, отталкивающие, гнетущие события в клетушках-подвалах, как будто их никогда и не было? Не поведение ли это страуса, прячущего голову в песок в минуты опасности? Нежелание взглянуть правде в глаза? Какой бы она ни была, эта правда. Не жить — существовать, не помня и не стараясь вспомнить. Перепархивая ото дня ко дню, от цветка к цветку безмозглой бабочкой-однодневкой. Созданием приятным, но бесполезным.

Не хочу быть бабочкой. Не хочу больше зарываться в песок. Теперь я знаю, отчего так много провалов в моей бедной памяти. Отчего вдруг всплывают иногда на задворках сознания гадко пахнущие, воняющие болотной тиной случаи. Так что буду вести раскопки — вести с тщанием археолога-энтузиаста. Буду носиться с лопатой, киркой, ланцетом и кисточкой. Ежечасно. Ежеминутно. Знание причины болезни — залог успешного лечения. И вскрытие одного слоя я проведу прямо сейчас. Этот гнойный нарыв давно беспокоит меня. Будоражит. Волнует.

Семидесятый километр. Коттедж. На моих руках умирает сестра. Внизу — жаждущая крови толпа. Они врываются в дом…

Сосредотачиваюсь. Вспоминаю…

…как со дна сознания глубоководной рыбой поднялась тень, большая, черная. Страшная. Заполонила всё…

— Стойте, — сказал я. — Ни с места. Вы умрете. Все! Рассыплетесь тысячами мертвых насекомых.

Люди замерли, опасливо уставились в пол, будто там могла быть земля. Земли там, конечно же, не было, только истертые паркетные дощечки. Но никто не двигался, стояли как примороженные. Руки, сжимавшие палки, ножи и — ого! — даже пару-тройку пистолетов, опустились, лица кривили недоверчивые усмешки, но они стояли. Боялись целителя, так неожиданно пообещавшего вместо жизни — смерть. Нет, не этих слов они ждали, совсем других. Я мог умолять, просить, спасаться бегством, но угрожать… Угрожать я не мог. Ведь я целитель.

Алекс супил темные брови, сжимал и разжимал кулаки, в глазах его крепла решимость, и вот он шагнул вперед — как солдат на амбразуру, как волчица, закрывающая от охотников логово с несмышлеными щенятами.

Я отступил. Он шагнул снова. Это было похоже на танец — мы медленно вальсировали по комнате, пока я наконец не уперся в стену рядом с приветливо распахнутым окном. Мой противник рассмеялся — мне больше некуда было отступать: внизу, на газоне радушно зеленела трава, так же обманчиво зеленеет ряска, готовая распахнуть жадную, загребущую пасть трясины.

Люди придвинулись, сверлили меня красными от злобы глазами. Они, кажется, забыли, что я обещал убить их.

— Бей его! — взвизгнула неопрятно одетая старуха с испещренным синими прожилками носом и волосатой бородавкой на подбородке.

Алекс замахнулся.

Я перехватил его руку и впился взглядом в сузившиеся от ненависти глаза. Мы смотрели друг на друга в упор, эти несколько мгновений, растянувшихся в вечность, — только он и я, и никого кроме. Тень во мне шевельнулась, расправила угольно-черные крылья с багровой, трепыхавшейся по краям бахромой. Тень издала хриплый клекот, похожий на воронье карканье, мигнула — за прозрачной пленкой век льдисто сверкнули ярко-синие радужки с кровавыми каплями зрачков, вонзились в душу двумя раскаленными иглами.

Тень шепнула: «Влад, став целителем, ты прочувствовал жизнь, настала пора изведать другую сторону. Испробовать всё».

— Умри, Алекс! — сказал я.

Оттолкнул его и прыгнул в окно…

Междучастие

Кое-что о талантах,

или

История Грегора,

черного шелкового костюма

— Пока, мам. — Грегор сбежал с крыльца, доскакал на одной ноге до калитки. Обернулся.

Мать, опершись локтями о подоконник, смотрела ему вслед. Форточка была открыта; Грегор потянул носом и почувствовал вкусный запах пирога с яблоками, который томился в духовке.

— Весь пирог без меня не ешьте, — протараторил скороговоркой. — Я пошутил, что не хочу. И Жуге не давайте, я ему сам дам.

Мать, улыбнувшись, кивнула. Из будки, гремя цепью, вылез услышавший свое имя Жуга, уставился вопросительно.

— Проглот ты, Жуга, — мальчишка потрепал собаку за длинные уши. Поняв, что ничего ему не обломится, пес меланхолично почесался, фыркнул и уполз обратно.

Грегор отворил скрипучую калитку, закрыл на вертушок и вприпрыжку помчался по улице, топая по мелким лужицам и грязно-серым островкам уже почти растаявшего снега. На обочине из-под жухлой и бурой прошлогодней травы пробивалась новая, молодая и зеленая. Воздух пах свежестью, клейкими, набухавшими на деревьях почками и горьковатым дымом: повсюду жгли мусор и палые листья. «Ла-ла-ла, ла-ла», — от избытка чувств Грегор напевал каприччо Яна Стамица, чешского композитора, дирижера и скрипача. Когда преподаватель сыграл классу безудержную, с фантастическими переливами музыку, дети чуть не пустились в пляс, а когда признался, что до виртуозного исполнения чеха ему как до луны, — не поверили. «Вырасту, обязательно сыграю лучше Стамица! — решил Грегор. — Ла-ла-ла, ла-ла». В прозрачно-голубом апрельском небе комьями манной каши висели рыхлые облака. В лужах резвились солнечные зайчики. Грегор внимательно следил за одним особо наглым зайчиком, а затем прихлопнул ногой, подняв тучу брызг.

Мимо прошел владелец кондитерской лавки; усатый и тучный, он напоминал пышный фруктовый пудинг.

— Здрасте, господин Ивор, — пискнул мальчишка. Тот строго взглянул на его мокрые штанины, хмыкнул неодобрительно. В глазах толстяка читалось: и куда родители смотрят? Вот я бы на их месте…

Грегор виновато потупился, а господин Ивор, пробурчав что-то из типичной серии нотаций, мол, мы в ваше время, удалился с высоко вздернутым подбородком. Хотя сделать это ему было довольно сложно: весь подбородок заплыл складками жира.

Мальчик показал кондитеру язык и, поправив сбившийся набок футляр со скрипкой, зашагал к показавшемуся за углом зданию музыкальной школы. Ремень к футляру прикрепил отец: недавно скрипку-«четвертушку» поменяли на «половинку», и таскать ее в руках было не слишком удобно. А за спиной — вполне. К тому же черный футляр высовывался из-за плеч совсем как обмотанная полосками сыромятной кожи рукоять меча. Поэтому другие мальчишки из музыкалки жутко завидовали Грегору и слезно канючили у пап и мам такие же ремни к своим футлярам. Тем, кто обучался фортепиано или кларнетам с баянами, оставалось лишь вздыхать.

Школа — двухэтажная, с отставшей там и сям штукатуркой на стенах, рассохшимися старыми рамами в узеньких окнах и протекающей крышей — вопияла о ремонте одним своим видом. Но на такую блажь, как ремонт музыкальной школы, у мэрии Беличей средств не находилось. Обещали, конечно, однако тянули из года в год, постоянно откладывая на потом. Время от времени, когда директор школы уж совсем донимал администрацию, откупались незначительными подачками — их едва хватало на косметический ремонт, и по прошествии нескольких месяцев всё начиналось заново. К этому привыкли, человек ко всему привыкает.

Грегор просочился в зазор между полуоткрытыми входными дверями, тяжелыми и покосившимися от старости, прошмыгнул мимо дремавшей за конторкой вреднючей вахтерши и по широкой, с занозистыми перилами лестнице поднялся на свой родной этаж. С первого доносился напевный бубнеж — госпожа Марта занималась с малышами сольфеджио, в конце полутемного коридора второго этажа брякали на пианино. Вахтерша за конторкой сладко посапывала: шум ей не мешал, это был привычный, правильный шум. И если бы он внезапно оборвался, вахтерша, скорее всего, проснулась бы.

На занятие по музыкальной литературе Грегор явился одним из первых; часы над учительским столом показывали без десяти три, за партами скучали Эрика и Олесь. Белобрысый Ян высматривал что-то во дворе, взгромоздившись на подоконник. После литры были хор и занятие по специальности; заданную на дом гамму Грегор выучил от и до, получалась она, по уверениям мамы, отлично — звук выходил чистым, нежным. Да он и сам чувствовал: когда удается — летишь, как на крыльях, аж дух захватывает. А если сфальшивишь — будто касторки глотнул. Впрочем, в музыке у него всё получалось легко, еще с детского сада, где талантливого ребенка приметили и посоветовали родителям отдать в музыкальную школу.