Желтый дом. Том 1 - Александр Зиновьев

Отношение к прошлому

— Как дела? — спрашивает Он.

— Спасибо, — говорю я, — паршиво.

— Что так?

— Пусто. Ничего не происходит. А если происходит, ничего не остается.

— Это потому, что мы неправильно живем. Мы слишком расточительно относимся к прожитому. Мы не бережем прошлое, относимся к нему исключительно как к безвозвратно ушедшему, как к потерянному. А между тем каждый прожитый день есть благо. Подчеркиваю: именно прожитый день, а не начинающийся. Прожитый день — капитал, который никто уже не отберет. Богатство прожитой жизни! И это не просто память, — вспоминать можно прочитанное, услышанное, выдуманное. Это — пережитое, осознанное тобою как пережитое именно тобою. И притом сохраненное — вот в чем загвоздка! Со-хра-нен-но-е!! А этому надо учиться. Надо жить определенным образом, чтобы было нажито это пережитое тобою. Надо определенным образом относиться к пережитому. Надо научиться беречь его так, чтобы оно было всегда с тобою. Можно ввести даже особые методы измерения пережитого. Своеобразные единицы переживания. И с помощью этих единиц измерять содержательность жизни. И можно так приучить себя относиться к жизни, что к концу ее будешь спокойно встречать смерть с сознанием содержательно прожитой жизни и в окружении накопленных богатств пережитого. Как этому конкретно научиться? Это долгая история. Это надо делать на опыте жизни. Потом мы поговорим об этом подробнее. А в двух словах — для этого нужна особого рода религиозная оценка своих действий и событий и актуальное включение соответствующих переживаний в события и действия следующего дня. Тут имеет место нечто подобное тому, что происходит с летчиком по мере накапливания опыта полетов и усложнения управления самолетами. В сферу его деятельности с каждым шагом включаются все новые приборы, действия, ситуации и т.д. С годами приходит мудрость, мастерство, уверенность. И когда приходит время оставить полеты, никакой трагедии не случается: все пережитое вошло в его тело, в его поведение, в его отношение к окружающему. Имей только в виду, что пережитое — не количество съеденных котлет и шашлыков, не количество выпитого вина, не число соблазненных женщин, не полученные чины и награды... Все это как раз забывается и исчезает в прошлое без следа, ибо не в этом суть переживаемого, которое можно удержать с собой до самого конца.

— Когда это ты допер до такой философии?

— Только что.

— И что ты собираешься с ней делать?

— Продать. За кружку пива. Берешь?

— Кружка пива за мной. Но философию оставь при себе. Я ничего сохранять не хочу. Если прошлое хранить, жить будет невозможно.

Идеологическое мышление

Идеологическое мышление, говорит Учитель, есть бывшее научное мышление и современное научное мышление, перенесенное в сферу обывательского сознания и низведенное в ней до уровня банальности. Например, утверждение «Все изменяется», может быть, и было когда-то научным. Но теперь это — утешение идиотам. А наука даже при рассмотрении процессов изменения ищет нечто устойчивое, неизменное. Требование историчности при исследовании явлений природы и общества теперь превратилось фактически в помеху именно научного понимания самих исторических процессов. Цель идеологии — не просто привить людям ложные представления о себе и своем общественном окружении, но натренировать их мозги так, чтобы они даже при желании не смогли бы выработать иных представлений. Эту роль тренажа выполняет не только сеть политпросвещения, но и оголтелая пропаганда достижений науки и техники. Пропаганда науки даже в большей мере, ибо она вызывает не насмешки (как явный марксизм-ленинизм), а почтение. Ничто так не оглупляет людей, как популяризация и пропаганда достижений науки на уровне, доступном широким слоям населения. Я бы мог детальнейшим образом показать это на любых конкретных примерах. Но меня никто не хочет слушать. Люди сами стремятся быть обманутыми, ибо это они имеют без особого труда. А истина есть тяжкий труд.

Пути судьбы

Я расписался в книге прихода-ухода, медленно профланировал по коридору, кивнув девчонкам из кабинета, сказав пару хохм ученым дурам у читального зала, поздравив Качурина с новой статьей о «странностях» в космосе, пропустив Вирусика распространять очередную сплетню, выкурил сигарету на малой площадке, выслушав при этом спортивные новости (это — второй по важности предмет бесед сотрудников после диссидентских историй), покрутился в секторе, отпустив сомнительный комплимент секретарше сектора теоретических проблем марксистско-ленинской теории познания, вышел опять на малую площадку, которая уже опустела (надолго ли?!), и стремительно ринулся по черновой (как говорит Барабанов) лестнице вниз. На первом этаже я свернул в сторону столовой, открыл окно, считающееся забитым наглухо, и выскочил во двор. И сразу же налетел на завхоза и заместителя директора Стукачева. Что они тут делают?! Но времени на размышления не было, и я немедленно обратился к Стукачеву с просьбой подписать бумагу для машбюро, чтобы срочно перепечатали рукопись одного нашего внеинститутс-кого автора. Я знал, что Стукачев такую бумагу не подпишет, ибо на прошлой неделе было специальное распоряжение дирекции не печатать рукописи внеинститутских авторов. Стукачев подписать бумагу отказался. И я побрел обратно в институт, но уже не через окно, а через дверь, как ходят все нормальные люди. Вернее, я сделал вид, что возвращаюсь. А сам около здания журнала «Коммунист» свернул «налево», то есть пошел прямо, а не направо, как следовало бы. Скоро я догнал институтского алкоголика Шубина, который в компании одного типа из редакции «Коммуниста» двигал в Дом журналиста. Тип из «Коммуниста» оказался широко известным в наших кругах Сашей Костиным, который вхож в семью самого Генсека и, по слухам, с ним на «ты». И вполне естественно, после третьей стопки мы заговорили о Генсеке, и Саша начал расхваливать его. Шубин, естественно, подпевал Костину — тот платил за выпивку и еду. Я отделывался ничего не значащими замечаниями, которые никого не интересовали, хотя в них при желании можно было обнаружить некий смысл, а именно — что нынешний Генсек далеко не худший вариант, и что вообще не играет роли, хороший он или плохой, ибо он все равно никакой. По слухам, Костин сочиняет речи Генсеку. Но я знал заранее, что такое количество речей один человек сочинить не в состоянии. А приглядевшись к Костину, я понял, что он — даже не один из сочинителе! Я намекнул ему, что готов предоставить свое перо и т.п. Он сказал, что таких желающих — пруд пруди. Но он придумает что-нибудь для меня. У них в «Коммунисте» много всякой безымянной работы. Я сказал, что я уже давно сотрудничаю с «Партийной жизнью», что у меня есть опыт. Он сказа что это очень хорошо. Жаль, что я не член партии (я созна ся в этом). Если бы я был член, можно было бы в редакци устроиться. У них сейчас есть вакансии.

Потом Костин с Шубиным уехали «к девочкам», а я тихо побрел к себе, на Лубянку. Вот видишь, сказал Железный Феликс, когда я поравнялся с ним. Куда ни кинь всюду клин. Надо вступать в партию. Хочешь, я рекомендацию дам? Разумеется, не даром. Подпишешь бумажонк Мы звякнем в дирекцию и в райком. И...

И пошел ты на ..., сказал я. И зачем я вам нужен? А ты на совсем не нужен, сказал Железный Феликс. Это мы из принципа. Мы бы и сами рады плюнуть на тебя. В самом деле, зачем ты нам нужен? Мальчиков с бородой и с иностранными языками теперь навалом. И они готовы любую бумажку под писать. Но мы не можем иначе. Если мы оставим тебя в покое, мы будем чувствовать себя побежденными. Так что извини, но мы не оставим тебя, пока... Ну и кретины, сказал я. Теперь вы меня не возьмете, если даже я сам к вам приду. И возьмем, сказал Железный Феликс. Потому что сам. Вот если бы не сам. Не морочь мне голову, сказал я. Ты, как и Костин обещаешь, заранее зная невыполнимость обещания. Конечно сказал Железный Феликс. Но я же от доброты душевной, й желания помочь. Я же все-таки русский человек. Какой же ты русский, возмутился я. Такой же, как все, сказал Железный Феликс. Ты знаешь, кто считается русским человеком? Всякий, считающий русский язык родным и испытывающий страх при прохождении в районе Лубянки. А я, между прочим дрожал тут не меньше тебя. Я не дрожал, сказал я. Вот в том то и дело, сказал Железный Феликс. Поэтому ты не русский человек, а тайный или внутренний эмигрант. Так тебе и надо. Кстати, торопись! Дома тебя ждет сюрприз.

О славе

Около памятника Марксу я остановился. Ну что, сказал я ему, обсирают тебя эти миролюбивые птички? Не верю в их миролюбие. Злобные и похотливые твари. Вечно ссорятся из-за всякого пустяка. Почему Святой Дух спустился к Марии в виде голубя? Почему голубя сделали символом мира? Воробей куда больше подходит на эту роль. Но ты не одинок. Я тоже хожу вечно обосранный институтскими «голубями». Тебя хоть время от времени чистят, а меня... Знаешь, чем дольше я думаю о твоей судьбе, тем грустнее мне становится. Если бы мне сейчас предложили написать пару томов любой галиматьи с полной гарантией бессмертной славы, клянусь тебе, не написал бы ни строчки. Не могу вразумительно пояснить почему. Просто чувствую нечто постыдное в такой славе. Что-то жульническое в этом есть. Нет ощущения подлинности и совершенства. И это раздражает...