Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века - Антон Нестеров

Все это формировало своеобразную привычку «к полифоническому переживанию толпы-в-себе, – как определяет это исследователь ренессансного искусства М. Н. Соколов, – переживанию разных социальных ролей, которые соизмеряются с единой и универсальной божеско-человеческой школой, подобно тому как красота и безобразие не противостоят антагонистически, но составляют ступени единой платонической лестницы, иллюстрирующей умственное просветление материи».[412]

Приведем в качестве характерного примера гороскоп, составленный для себя Иоганном Кеплером, когда ему было 26 лет: «Человеку этому на роду написано проводить время главным образом за решением трудных задач, отпугивающих других… Даже непродолжительное время, проведенное без пользы, причиняет ему страдание… Вместе с тем он питает к работе непреодолимое отвращение, столь сильное, что часто лишь страсть к познанию удерживает его от того, чтобы не бросить начатое. И все же то, к чему он стремится, прекрасно, и в большинстве случаев ему удавалось постичь истину…

Причины кроются отчасти во мне, отчасти – в судьбе. Во мне – гнев, нетерпимость по отношению к неприятным мне людям, дерзкая страсть строить насмешки и потешаться, наконец, неуемное стремление судить обо всем, ибо я не упускаю случая сделать кому-нибудь замечание. В моей судьбе – неудачи, сопутствующие всему этому. Причина первого заключается в том, что Меркурий находится в квадратуре с Марсом, Луна – в тригоне с Марсом, Солнце – в секстиле с Сатурном, причина которого – в том, что Солнце и Меркурий пребывают в VII доме…

Авраам Боссе. Меланхолия. 1634–1650. Британский музей, Лондон

Храбрость в жизни, преисполненной опасностями, чужда ему, возможно, потому, что эти аспекты не имеют отношения к Солнцу. Примерно так обстоит дело с легкомыслием, отсутствием храбрости, гневливостью, пристрастиям и всем прочим, в чем его обычно упрекают. Теперь речь должна идти о сторонах его состояния и характера, снискавших ему определенное уважение: о скромности, богобоязненности, верности, честности, изяществе. Наконец, нельзя не упомянуть о том, что заложено в середине или из чего смешивается хорошее и дурное: например, о его любознательности и тщетном стремлении ко всему самому возвышенному».[413] Из этого описания мы видим: личность воспринималась в ту эпоху как сложный ассамбляж качеств чрезвычайно разнородных, едва ли не исключающих друг друга, и проявляющихся сообразно той или иной ситуации.

Своего рода комментарием к этому представлению является мемориальный портрет сэра Генри Антона работы неизвестного художника (ил. 42). Советник королевы, солдат, посол, радушный хозяин поместья – все эти, как и множество других ролей сэра Генри, которые ему приходилось играть при жизни, разом представлены на картине, в чем-то напоминающей иконописное житие с клеймами – и все же разительно от него отличающейся.

За всей этой сменой ролей-масок, игрой на сцене мира мыслилась и некая константа, присущая человеку и данная ему от рождения, в силу принадлежности к определенному роду. Так, друг поэта, «образцового придворного», политика и полководца Филипа Сидни (ср. портреты на с. 126, 240, 241) Фулк Гревилл, составивший его первую биографию (а по сути – апологию, но не Сидни-поэта, а Сидни-политика, посвятившего жизнь служению английской Короне) писал: «Людям свойственно разбираться в породах лошадей и домашнего скота, но немногие из нас дают себе труд помыслить, что подобно тому как разные гуморы, смешавшись в теле человека, определяют его телосложение,[414] так и каждая семья имеет преобладающие качества, которые, соединившись в тех, кто вступает в брак, определяют тинктуру потомков».[415] Личность человека мыслилась как предопределенная качествами семьи, рода. Устойчивый, из поколения в поколение наследуемый набор качеств рода можно обозначить как неизменную и известную хотя и податливую, подобно глине, основу личности. Все многообразие индивидуальных проявлений – масок, ролей, поступков – человека выступало как форма для этой основы. Девиз фамильного герба пытался зафиксировать в абстрактной идее эти характерный черты, передаваемые родом из поколения в поколение.[416] Личность здесь не спонтанно творится всякий раз, а отливается в ту или иную форму.

И лишь смерть «фиксирует» личность, придает ей завершенность и окончательность. Как писал Самуэль Дэниел в «Траурной поэме на смерть графа Монжоя»:

This action of our death especiallyShewes all a man. Here only he is found.[417]

[Именно наша смерть/ показывает человека, как он есть. Только [в смерти] он явлен]

Устами Монжоя Дэниел говорит в поэме:

And as for death, said he, I do not wey,I am resolv'd and ready in this case.It cannot come t'affright me any way,Let it looke never with so grim a faceAnd I will meete it smiling: for I knowHow vaine a thing all this worlds glory is…[418]

[Что касается смерти, – сказал он, – / Она меня не тяготит,/ Мне отпущены грехи и я к ней готов./ Она ничем не может меня испугать,/ Пусть не глядит столь мрачно, / Я встречу ее с улыбкой, ибо я знаю,/ Какая тщета – вся земная слава…]

До момента смерти человек пребывает всего лишь открытой возможностью, о которой Августин сказал: «Все мы – гусеницы ангелов». Возрождение несколько изменило эту формулу, сделав акцент на индивидуальном волении человека – оно подняло на знамя рассуждение Пико делла Мирандолы о том, что «человек – творение неопределенного образа». Творец долго не мог найти его обличье, ибо «все было распределено». И тогда «установил лучший творец, чтобы тот, кому он не смог дать ничего собственного, имел общим с другими все, что свойственно отдельным творениям… и, поставив его в центре мира, сказал: „Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению… Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие, божественные“. Можешь стать, – продолжает Господь, – растением, животным, небесным существом, ангелом и сыном Бога».[419]

Мартин Дрошаут. Джон Донн. 1633. Национальная портретная галерея, Лондон

Так видела человека эпоха. И только понимая это, мы поймем, что на самом деле двигало Джоном Донном, когда он, зная, что неизлечимо болен и предвидя свою кончину – сам направлял события последних дней. За неделю до смерти он призывал к себе художника и просил того сделать предсмертный портрет, для которого позировал, завернувшись в саван.

Наше сознание готово увидеть в этом жесте нарочитость, но для Донна и его современников все было совсем иначе. Недаром еще раньше в одном из писем Донн провел границу между «доктором Донном» – священником и проповедником собора Святого Павла и «Джеком Донном» – автором юношеских фривольных стихов (ср. ил. 48 и 76). Тот опыт, который лежал до обращения принятия сана, Донн сознательно откинул – заметим, он вовсе не перестал писать стихи, но на смену страстной любовной лирике пришла лирика религиозная – не менее напряженная и эмоциональная. Донн выбрал тот образ, который он считал наиболее себе соответствующим, и постарался зафиксировать его перед смертью в портрете. И когда Донн позирует в саване, им движет вовсе не позерство, не тщеславие, а стремление придать всей своей жизни смысл и форму, обозначить ту точку, к которой было устремлено все его существо. В проповеди, прочитанной на Пасху 1616 г., Донн говорил: «Если апостол Павел мог произнести: "Я каждый день умираю" [1 Кор. 15, 31.] <…>, то нет палача, который способен был бы вызвать трепет в святом, сказав: "Завтра ты умрешь", ибо ответом ему было бы: "Увы, я умер вчера, и вчера же исполнилось тому уже двенадцать месяцев, и семь лет, и было так каждый год, месяц, неделю и час, прежде чем ты сказал мне о том". Нет ничего ближе к бессмертию, как ежедневное умирание, ибо нечувствительность к смерти есть бессмертие; и тот лишь никогда не вкусит смерти, кто подготовлен к ней непрестанным размышлением: непрестанное переживание смертности есть бессмертие».[420] Момент смерти есть окончательная «точка сборки» личности.[421]

Возлюбленная, о которой мечтают поэты. The Extravagnat Sheperd. London, 1653

Как мы видим, возрожденческая личность во многом отличается от личности современной – она имеет иную структуру, иной рисунок поведения, реакций и репрезентаций, и мы должны быть крайне осторожны в своих суждениях о поступках людей той эпохи и их мотивациях, иначе мы рискуем перенести наш собственный опыт на прошлое, увидеть в нем всего лишь собственную проекцию,[422] что не приблизит нас к его пониманию, а лишь отдалит.