Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века - Антон Нестеров

Томас Гоббс. Левиафан. Фронтиспис. Лондон, 1651

Характерно, что эссе «О любви» Фрэнсис Бэкон начинает фразой: «Любви больше подобает место на театральных подмостках, нежели в жизни».[404]

Королева посылает за Рэли корабль, сэра Уолтера арестовывают, доставляют в Лондон и сажают в Тауэр. При дворе влияние Рэли, происходившего из бедного провинциального дворянства, зиждилось исключительно на его личных качествах и не было подкреплено семейными связями и родственными обязательствами – он был одиночкой: ярким, умным, но не имевшим за собой ни поддержки аристократических родственников, ни какой-либо придворной партии. Гнев королевы должен был иметь для него самые катастрофические последствия. И стратегия, избранная Рэли в этой ситуации, напоминает ту, что была предложена Уилльямом Киллигрю сэру Роберту Кэри, когда последний хотел получить выплаты, положенные ему как королевскому наместнику в провинции, и разыгрывал для этого роль рыцаря, пылко обожающего свою даму. В Тауэре Рэли принимается сочинять посвященную королеве страстную любовную поэму,[405] в которой горько сетует на потерю расположения Ее Величества.

У нивы сжатой колосков прошу —Я, не считавший встарь снопов тяжелых;В саду увядшем листья ворошу;Цветы ищу на зимних дюнах голых…

Я знать не знал, что делать мне с собой,Как лучше угодить моей богине:Идти в атаку иль трубить отбой,У ног томиться или на чужбине,

Неведомые земли открывать,Скитаться ради славы или злата…Но память разворачивала вспять —Грозней, чем буря паруса фрегата.

Как и в случае с Робертом Кэри, королева вряд ли могла (тем более, учитывая недавно заключенный Рэли брак) поверить в предельную искренность сэра Уолтера. Тем более, что параллельно с сочинением поэмы Рэли вел вполне прагматичные переговоры о своем освобождении с Робертом Сесилом, недвусмысленно предлагая расплатиться за свое освобождение звонкой монетой – долей добычи, которую захватила корсарская флотилия Рэли на испанском судне «Madre de Dios». Достаточно сказать, что после распродажи этих трофеев в Англии на несколько лет упали цены на шелка и специи.[407] Королева выступала одним из акционеров корсарской флотилии, снаряженной Рэли, и ей полагалась соответствующая доля добычи. Проблема была в том, что посланный в Дартсмут представитель казначейства не был даже допущен на борт для оценки груза, и ему было объявлено, что доля королевы составляет около 10 000 фунтов, тогда как даже прикидочная стоимость груза «Madre de Dios» позволяла рассчитывать на сумму, как минимум, вдвое большую. И вот Рэли пишет сэру Роберту Сесилу из Тауэра:

«К Вашему вящему удовольствию, милорд: сэр Джордж Кэрью договорился со мной касательно того, как Ее Величество может получить доход от каррака, каковое предложение было сделано мною раньше. Право слово, мною движет не стремление приписать себе какие-то заслуги, а лишь надежда обрести свободу и, возможно, благосклонность Ее Величества…

Вкратце сообщаю Вам милорд: из пятисот тысяч тонн груза на борту судна Ее Величеству принадлежит лишь тысяча сто тонн, < что составляет> в денежном выражении восемнадцать тысяч фунтов, причитающихся Ее Величеству, но к ним еще следует полторы тысячи фунтов компенсации, в каковую сумму обошлось Ее Величеству снаряжение двух кораблей… Окончательная же прибыль Ее Величества от экспедиции составляет одну десятую часть <от общей добычи>, а от двухсот тысяч фунтов (так я оцениваю стоимость <груза> каррака) это составит лишь двадцати тысячи фунтам, ибо я знаю, что Ее Величество не станет отчуждать права у своих подданных <…> Если бы Ее Величество организовала это плавание, взяв все издержки на себя, оно обошлось бы ей в сорок тысяч фунтов, тогда как экспедиция стоила ей лишь полторы тысячи, не считая двух ее кораблей. Вместо двадцати тысяч фунтов <причитающейся Ее Величеству добычи> я подношу сто тысяч, не задевая никого <из тех, кто выступал организаторами экспедиции>, а поступаясь лишь своими интересами, что надеюсь, будет сочтено <проявлением> исполненного глубокой веры искреннего желания услужить ей.

Восемьдесят тысяч фунтов – это более, чем когда-либо случалось кому-то преподнести Ее Величеству в дар. Если Богу было угодно их мне ниспослать, я надеюсь, Ее Величество соизволит их принять по своей великой доброте».[408]

На следующий день после этого письма королева подписывает приказ об освобождении Рэли.[409]

Здесь мы можем видеть, что с разными партнерами по коммуникации Рэли выбирает разные стратегии поведения: с лордом Бёрли он откровенно торгуется, с королевой же ведет себя, как отвергнутый влюбленный. Но все эти действия направлены к достижению одного результата: ему надо получить прощение за тайный брак, лично задевающий королеву. При этом Елизавета знает как об адресованной ей поэме, так и о предлагаемой Рэли сделке. Казалось бы, одно несовместимо с другим. Но в итоге Рэли получает чаемую свободу – как Роберт Кэри получает причитающееся ему жалованье. Елизавета не была столь тщеславна, чтобы не видеть истинных, прагматичных мотивов своих подданных, однако в обоих случаях она принимает их «игру», не объявляя ее лицемерием. И Рэли, и Кэри в соответствующей ситуации просто выбирают определенный код поведения, ориентируясь на соответствующий культурный образец: рыцарь и прекрасная дама. И несмотря на то, что сама ситуация, в которой они этот образец «разыгрывают», лежит в совершенно иной плоскости, их поведение принимается партнером – и, более того, определяет его рисунок поведения. Здесь действия сторон каждый раз строятся как маленький спектакль внутри определенного поведенческого сценария-парадигмы и в рамках этого сценария рассматриваются как совершенно легитимные. Следующая интеракция может предполагать совершенно иной сценарий – и иной рисунок ролей. Маски легко меняются – порой на взаимоисключающие, но это не порождает сбоя в восприятии партнера. А из этого следует, что мы имеем дело с совершенно иными представлениями о единстве личности: для той эпохи личность человека носит «фасеточный» характер – она сложена из отдельных изолированных поведенческих паттернов, диктуемых данной ситуацией и успешных в той мере, в которой партнер по общению считывает этот паттерн и готов его принять.

Известна история о том, как поэт Эдмунд Спенсер несколько часов дожидался аудиенции у своего покровителя Филипа Сидни. Наконец, протомив посетителя несколько часов в приемной, Сидни соизволил к нему выйти: да, он знал, что его ждут, но не мог оторваться от чтения «Королевы фей»[410] – написанной Спенсером! Современное сознание склонно трактовать эту ситуацию как демонстративное аристократическое пренебрежение по отношению к тем, кто стоит ниже на социальной лестнице: в жилах Сидни текла королевская кровь, тогда как Спенсер был всего лишь сыном купца, занятого розничной торговлей платьем. Но возможна и иная интерпретация: Сидни подчеркнуто вел себя со Спенсером как поэт – с поэтом. Очарованный «Королевой фей», он забыл о реальности – это ли не высшая похвала автору поэмы! То, что в одной парадигме прочитывается как унижение, в другой превращается в апологию.

Вспомним здесь шекспировского «Гамлета». Поведение принца с теми, кто окружает его в Эльсиноре, строится именно на «фасеточном» принципе: с Горацио, Полонием, Лаэртом, Розенкранцем и Гильденстерном и другими он каждый раз разыгрывает определенную интермедию, диктуемую только данной ситуацией и почти никак не связанную с тем, как он проявлял себя в предшествовавший этой ситуации момент. За патиной времени мы не всегда различаем острую актуальность, которой проникнуты шекспировские пьесы: как не парадоксальным покажется это сравнение, «Гамлет» был не менее «злободневен», чем «Отцы и дети» Тургенева.

Исаак Оливер. Портрет молодого джентельмена (Филипа Сидни?). Ок. 1580. Коллекция Бергера, Денвер. Музей королевы Виктории и принца Альберта, Лондон

Само «фасеточное» сознание и обуславливаемый им выбор линии поведения в каждой ситуации не в последнюю очередь связаны с тем, что английской жизни той поры была присуща очень сильная социальная динамика, когда сотни людей стремительно всходили по социальной лестнице – а значит, социальный опыт, приобретенный им в детстве и юности внутри той среды, выходцами из которой они были, переставал работать, и они нуждались в усвоении новых типов поведения, часто – контрастных по отношению к тем, которые были привиты им изначально. Так, Томас Мор – сын лондонского адвоката, пусть даже весьма успешного, но – живущего с судебных гонораров, возводится в рыцарское достоинство, становится спикером Палаты общин, а затем и лорд-канцлером и доверенным лицом Генриха VIII. Спенсер – сын мелкого купца – получает пожалованные ему Короной солидные земельные владения в Ирландии – континентальной колонии Англии и становится уважаемым джентльменом-землевладельцем. Кристофер Марло – сын сапожника – получает степень в Кембридже. Шекспир – сын перчаточника – получает личный герб и покупает второй по величине дом в родном городе.[411]