Карантин - Сергей Малицкий

– Нет, – медленно качнул головой Алексей. – Без надобности было.

– Зачем это все? – отчеканил Павел.

– Зачем? – задумался Алексей, прикрыл глаза, раздумывал о чем-то, потом словно проснулся, зевнул, как после долгого сна. – Видишь это?

О стол звякнул ключ. Обычный стальной ключ с двумя бородками для не слишком сложного замка.

– Ключ, – не понял Павел.

– Вот так всегда, – чуть утомленно улыбнулся Алексей. – Лицом надо ткнуть, чтобы дошло. Сюда смотри!

На кольце ключа болтался магнитный кодер от подъездного замка и брелок в виде крохотной, в сантиметр по грани, равносторонней пирамидки. Четыре стороны, четыре равносторонних треугольника. Четыре цвета – белый, черный и два оттенка зеленого.

– Игрушка? – не понял Павел. – Какой-то масонский знак?

– Нет, – сузил взгляд Алексей. – Четыре стороны, четыре качества, четыре интереса, четыре взгляда. И в то же время самая прочная фигура. Идеал прочности, хотя в действительности все не так, все совсем не так, но все же… Для примитивного ума… Ладно, представь себе, что вот эта сторона, – он щелкнул сухим пальцем по черному, – я. Я и мои друзья. Вот эта сторона, – он прикоснулся к белой грани, – твои враги, о которых ты мне не рассказал, но прятаться от которых я тебя научил.

– Они ведь и твои враги! – заметил Павел.

– Прежде всего мои, но они мне не страшны, – рассмеялся Алексей. – Я для них невидим. Они для меня, впрочем, пока тоже.

– Еще две стороны? – нахмурился Павел. – Там еще две грани!

– Ерунда, – махнул рукой Алексей. – Эти две грани – ерунда. Мясо. Грязь. Мусор.

– И к какой же категории мусора отношусь я? – выговорил Павел.

– В этом-то и твоя беда, – понизил голос Алексей. – Ни к какой. Вообще ни к какой. Как теперь я думаю, и твой отец не относился ни к какой. Вечное никто.

– А мясник? – не понял Павел. – Тот, что…

– Сам спроси его об этом, если поймаешь, – посоветовал Алексей. – У меня в додзё такого умельца не было.

– Ты спокоен, – прошептал Павел. – Через сколько минут Жора будет здесь?

– Через пять-шесть, – ответил Алексей. – Советую не волноваться. Пришла пора поговорить серьезно и обстоятельно. У тебя хорошая реакция, парень, но я быстрее. Пальцы переломаю. Ты уже видел. Да и пистолета у тебя теперь нет.

– Что Жора будет делать со мной? – спросил Павел.

– Изучать, – отрезал Алексей. – Но имей в виду: если ты будешь упорствовать – он тебя уничтожит. Полномочия у него есть.

– А если я не согласен? – прошептал Павел.

– Разве я спросил о согласии? – наклонился вперед Алексей и удивленно поднял брови, увидев в руке Павла газоанализатор. Павел еще успел разглядеть досаду, замутившую зрачки наставника, когда за его спиной что-то щелкнуло и в лоб Алексея вонзился стержень, похожий на стрелку для дартса, только без крылышек. В мгновение наставник остекленел, замер, затем захрипел и с этим хрипом начал меняться. Лоб его выдался вперед, подбородок уменьшился, глаза сузились, скулы раздались в стороны. Вслед за лицом начало меняться туловище – ключицы натянули ворот рубахи, плечи заострились, шея стала толще.

Все это продолжалось секунду или две, и Павел, который сам словно остекленел, даже потянулся к собственному лицу, чтобы увериться, что он сам остался таким, каким был. В это мгновение щелчок повторился, и стержень исчез. Или улетел. Павел обернулся, увидел в стекле трактира оплывающее, расплавленное отверстие – и уже под визг официантки подхватил со стола ключ с пирамидкой и бросился прочь от холодного пламени, которым занялось, чернея, существо, только что бывшее Алексеем.

35

Маленький Пашка не давал бабке прохода. То часами листал старинный альбом, в котором в фигурные прорези были вставлены пожелтевшие фотографии. Вытаскивал их, рассматривал надписи на обороте, выглядывал крохотные фигурки на вторых планах карточек с лупой. То перебирал собранные в сундуке открытки и письма, вчитывался в имена, с трудом разбирал почерки.

– Ну где же? – удивлялся он постоянно. – Где же мой папка? Ну хоть одна фотка! Хоть со спины! Хоть краешек лица! Хоть письмо! Хоть записка!

– Нету, – с огорчением разводила руками баба Нюра. – Ничего нету. Не успели! Чего он тут был-то? Я к Феденьке ездила, пока меня не было, мамка твоя с папкой твоим и сошлась, а как я приехала, только и успела чаю с суженым ее попить да благословить их с мамкой твоей. Даже документы его не посмотрела. Фамилию – и ту не спросила. Да и на имя внимания не обратила. Он же неправильно говорил. С… акцентом! Вишь как, руку мне протянул, ну и я ему, а он наклонился, поцеловал мне руку-то. – Баба Нюра захихикала, вытерла руку о фартук, словно на ней все еще был след от поцелуя, и продолжила: – Поцеловал, значит, и говорит, что он Мот. Я не поняла сначала, глаза округлила и переспрашиваю: почему мот-то? Растратчик, что ли? Ну тут уж мамка твоя вмешалась – имя, говорит, такое. Мот. Ну, Мотя по-нашему. Матвей, стало быть.

– А отчество? – не отставал Павел.

– Какое еще отчество? – сдвигала на нос очки бабушка. – Юн он еще был для отчества! Мальчишка мальчишкой! Нет, так-то на вид лет двадцать – двадцать пять я ему дала бы, но глаза у него больные были, да. Замученные. Лет так на семьдесят, прости господи. Я даже мамку твою спрашивала – что ж она жениха-то замучила так, хоть и не уезжай никуда, а она говорит, что болел он. Тут уж я вообще замолчала, только и выдавила: не заразный хоть? А он-то, Мот, рассмеялся, сказал, что не заразный.

– И все? – огорчался Пашка.

– И все. – Бабушка вновь начинала греметь кастрюльками.

– Откуда он хоть взялся? – кричал Пашка.

– Отсель не видать, – бурчала бабушка и уходила во двор. Плакать уходила. Поначалу Пашка бежал за ней, садился на ее сухие колени, пытался отнять мокрые ладони от лица, а потом перестал. Надо было бабе Нюре и поплакать иногда.

– А как он выглядел? – начинал клянчить Пашка через день.

– Как, как, – бурчала бабушка. – Каком кверху. Так и выглядел. Волосы у него были длинные. Тогда таких и не видывали. Только резинка у него была не на затылке, как теперича лохматые носят, а внизу. Ну на концах, стало быть. Мамка потом долго так свои волосы закалывала. Расчешет, подберет внизу и заколет. Словно нахлобучка какая сзади болтается, да узел по загривку стучит. Нет, бабам оно, может, и ничего, а мужикам не то. Не нравится мне. Да что я тебе рассказываю: иди в зеркало посмотрись, копия не копия, а представление получишь. Один в один в отца уродился. Ежели у него родичи где остались, так они тебя по карточке по твоей найдут. За него примут.

– По какой карточке? – не мог понять Пашка. – Мамка им карточку мою отсылала? А куда?

– Тьфу на тебя, неугомонный! – всплескивала руками бабушка. – Все ж за чистую монету тянет. Карточка у тебя на лице. Поедешь в Москву, будешь по улицам ходить – кто-то из родственников, что папку твоего помнит, увидит тебя и сразу смекнет, что вот он, пропавший отросток, Мотович, стало быть. Так что ты уж не пугайся, если к тебе присматриваться кто начнет. Только имей в виду, что никаких челок у твоего папки не было: волос расчесан был назад и чистый, точно у девки! Однако зря лыбишься – пока мелкий, не дам тебе заросли на голове кустить. Вот вырастешь – делай что хочешь.

– А как он был одет? – спрашивал Пашка.

– Да кто? – не понимала бабушка, которая успевала за те минуты, на которые внук отставал от нее, вновь погрузиться в кастрюльки или шитье.

– Кто, кто, – передразнивал бабушку Пашка. – Папка мой!

– Да нешто теперь упомнишь? – Бабушка застывала на пару минут, потом откладывала ножницы и словно начинала рисовать что-то в голове. – Хотя нет, скажу. Куртка у него была, это точно. Но порченая. Одна пола и рукав словно горелые. Вот не жженые, а горелые. Закопченные. Хотя мамка твоя отстирывала ее. Но она словно синтетика. Хорошая синтетика, но все одно попорченная. Потемнела по той стороне. И дыра у него была на спине. В куртке, да. Спереди и сзади. Пропорол, наверное. Да не на себе, а когда оставил ее где-то. Удружил какой-то озорник, и ладно бы просто проткнул, а то ведь со спины и разодрал еще. Рассечено было да выдрано по краям. Он когда в контору собирался идти, я еще сказала ему: что ж ты, сердешный, в драненьком-то собираешься в совхоз-то? Давай я тебе зашью. Спереди еще ничего, так, прорез, а сзади-то – только что клочьями не висит. А он мне и отвечает: ничего, висит да не отваливается, женушка, говорит, зашьет. А мамка твоя аж сияет. Приголубил он ее, верно. И то сказать, какой парень, сам весь из себя ну чисто принц, хоть и в драненьком, а к девке-то сразу присох. Мамка-то твоя сразу почуяла, что он всамделишный. Да и я как увидела, так и поняла… Ну так я ж рассказывала тебе уже сто раз!

– А штаны? – ныл Пашка.

– Какие штаны? – не понимала бабушка.

– Ну про куртку ты рассказала, про волосы, про лицо, а про штаны? – не унимался мальчишка.

– Дались тебе эти штаны, – хмыкала бабушка. – Штаны как штаны. Только карманы на них не внутри были, а снаружи. Справа и слева. Я по первости подумала, что Мот их заправить забыл, а потом смотрю – а они притачаны под пояс. И на застежках. Импортные такие, как молнии, только гладкие. А так-то – обычные штаны. Галифе. Нет, так-то вроде обычной ширины, а как садится в них, так вроде как шире становятся. Ну складки там такие. Мне так интересно стало: где ж, думаю, такие пошивают? А еще ботиночки у него были, ну словно чулки. Да, до подъема как ботинок, а выше – словно голенище, только цвета другого и мягкое. Но это я потом увидела, когда он их поправлять стал, перед тем как в контору идти. Кто бы знал, что я его в последний раз вижу…