Липовый чай - Алла Федоровна Бархоленко

— Давай место выбери. Пока суть да дело, мы хоть углы сложим.

И они чуть не до сумерек ходили меж деревьев, и оттуда смотрели, и отсюда, прикидывали, чтоб и озеро видать из будущих окон, чтоб восход и юг в лицо дому, и чтоб подъезд удобный, и чтоб красиво, и чтоб деревьев не губить. И, наконец, заметили, что уже который раз возвращаются к веселой куртине берез, и старых уже, с почерневшими стволами, с толстой, отслаивающейся корой, с кистями ветвей до самой земли, и среднего возраста, белоствольных и стройных. Была среди берез ласковая полянка, маленькая и поначалу незаметная, но словно приготовленная для того, чтобы поставить тут дом. Лика взглянула на Петю, и Петя тут же отозвался:

— И правильно, душевное место.

Он вбил колышки, натянул бечеву, выверил углы. Лесничество делало стандартные срубы, и размеры их Петя знал, несколько лет назад ставил сыну такой же дом.

Взяли лопаты и стали снимать дерн.

Увидев темный прямоугольник раскрытой земли, Лика вдруг удивилась реальности происходящего. Значит, и в самом деле она что-то строит, значит, и в самом деле передвинутся сюда те смоляные венцы сруба, у которого она отдыхала сегодня днем. Но в то же время оставалось в происходящем не совсем реальное, будто происходило все это в очень достоверном сне.

Тихо текли медленные летние сумерки. Петя разжег костер, повесил на закопченную палку котелок с водой. Покопавшись на берегу, принес узловатых кореньев, разрубил их, как дрова, на пеньке, промыл и заложил в котелок.

— Шиповник, — сказал он. — Вашей медициной тоже одобряется.

Петя каждый раз заваривал для чая новые коренья и травы. Поначалу Лика не верила, что это может быть вкусно, но вскоре признала себя побежденной и теперь дивилась как количеству пригодных для заварки растений, так и всеобщему их городскому незнанию. Она уже помнила горьковатый и волнующий запах заложенных в кипяток молодых березовых листьев, винную насыщенность цвета, которую дают брусничные стебли, нежный вкус и золотую прозрачность заварки из кипрея, сладковатую мягкость и кофейный запах корней одуванчика, резко-насыщенный, прозрачный аромат смородинного чая… И все это росло рядом, попиралось ногами, пропадало. Город, заковав землю в асфальт, постепенно забывал о материнской щедрости ее даров. В каменных домах и на асфальтированных улицах вырастали новые поколения незрячих и неведающих, и Лика вспомнила, как после дождей все брезгливо обходят занесенную тяжелыми машинами жирную земляную грязь, и ей вдруг показалось, что люди нетерпеливо спешат порвать с землей связь и тем от всего освободиться, развязать себе руки и ничего больше не любить, а став свободными от любви, стать дикарями.

А я? — подумала Лика.

И я, — сказала она себе.

Она вспомнила, как сколько-то лет назад ее мальчишки, тогда еще школьники, заставили окна уродливыми колючими кактусами, неделю увлеченно возились с ними, потом изменили им ради действующей модели подводной лодки. Покинутые кактусы пылились, протереть их было невозможно, Лика рассердилась и выкинула колючих уродцев в мусоропровод, провела генеральную уборку, и в квартире воцарилась стерильная чистота. Чистота с никем не улавливаемым запахом пустоты и отсутствия.

Она посмотрела в сторону начатого фундамента, но поляна уже наполнилась тенью, раскопанной земли было не видно, все слилось в общих сумерках, и это явилось как бы подтверждением нереальности задуманного Ликой.

— Странно… — проговорила она.

— Не верится? — тут же подхватил Петя, проследив ее взгляд. — Вот и хорошо, лучше помнить будешь. Ты это, Викторовна, правильно, что строить взялась. Это надо — строить. Это оправдывает. Человека воспитать да дерево вырастить, дом построить и хоть раз кого-нибудь от беды избавить. Вот тогда прошел по земле, как положено. Жить было не стыдно и умирать будет не страшно.

— Значит, я — для того, чтобы мне умереть не страшно? — с любопытством спросила Лика.

— Смерть — важное мероприятие, Викторовна. Черта под твоей жизнью, главная ревизия. Чтоб умереть не страшно — большое это дело… Видно, мало об этом думала?

— Мне много об этом нельзя. У меня это каждый день на глазах.

— Робеешь, выходит. Зря…

— Ты, Петя, о естественном конце говоришь, когда шестьдесят или восемьдесят. А если перед тобой в двадцать лет или в тридцать?.. Тогда это совсем другое. Это другое, Петя, потому что у них не было времени построить дом…

Так говорили они о жизни и смерти, вечер был долог и тих, а перед глазами, притягивая темноту, опадал и распускался древний цветок костра.

Наутро Лика поехала в город, чтобы взять со сберкнижки деньги.

Муж был на работе. Большая их квартира с дорогой мебелью и привычным порядком показалась Лике чужой. Надо было бы позвонить мужу, но она представила, какие будут длинные паузы в разговоре, и набрала другой номер. Мысль о муже тоже была чужой и необязательной.

— Слушаю, — сказал Ийкин голос.

— Это я, — сказала Лика, ни о чем не думая.

Ийка бурно обрадовалась, телефонные провода прогнулись от ее энергии и новостей на единицу времени. Но уловив равнодушное молчание Лики, Ийка возмутилась:

— Одичала ты, мать! Впрочем, понимаю! В таком состоянии все другое — неинтересно!

Ийка ненадолго оставила в неведении, какое такое состояние она имеет в виду, принизила голос и заговорила о Садчикове:

— Представляешь? Приходит, взор потусторонний, спрашивает что-нибудь вроде: она — то есть я должна понимать, что ты, — она любит стихи или прозу? шоколад или мармелад? или, может быть, она любит летать самолетом? Что значит — не ври? Ей-богу, спрашивал! И где ты училась, и кто у тебя муж, и любят ли тебя твои дети. Как будто я существую для того, чтобы пропагандировать твои достоинства! Пожалуйста, уже рвет у меня трубку…

Впрочем, Ийка неплотно прикрыла микрофон, до Лики донеслось:

— Хочешь поговорить?

Лика нажала рычажок телефонного аппарата. Но все равно она знала, что происходит сейчас там.

— Как тебе это нравится?.. — возмущается Ийка, услышав короткие гудки.

— Очень нравится, — говорит Садчиков там,