Золотой Дождь - Михаил Анчаров

Михаил Анчаров

Золотой Дождь

БАЛЛАДА О МЕЧТАХ.

Опять вечер. Сижу, отдыхаю. И растревожен чем-то, и мысли мечутся. Может быть, все дело в музыке. Потому что она теперь всюду и тревожит тебя. Музыки много в этом году. Приемники работают, магнитофоны. На улицах поют под гитару, сосед за стеной мурлыкает, за другой стеной девочка сражается с роялем, перекатывает этюды – вверх-вниз, вверх-вниз. Ну что ж, художник должен упражняться. Я это знаю, я художник. Вопрос – в чем упражняться.

Вот идет художник и боится расплескать мир. Все тело его – это чаша, а глаза его, и уши, и ноздри – это гавани, куда плывут, толкаясь бортами, лодки, океанские корабли и мусор – месиво жизни. Чаша налита до краев, и все это перемешивается тяжелым пестиком сердца. А корабли плывут и плывут.

Вчера из кафе я зашел к приятелю Гошке Панфилову, и он спел свою песню, которую не пел уже давно. И опять она в точку попала. Такое у меня настроение сейчас. Вот эта песня:

В германской дальней сторонеУвял великий бой.Идет по выжженной стернеСолдат передовой.Лежит, как тяжкое бревно,Вонючая жара.Земля устала. Ей давноУж отдохнуть пора.И вот на берегу рекиИ на краю землиПрисел солдат. И паукиПопрятались в пыли.Легла последняя верста,Солдату снова в путь,Но тут усталая мечтаПрисела отдохнуть,И он увидел, как во сне,Такую благодать,Что тем, кто не был на войне,Вовек не увидать.Он у ворот. Он здесь. Пора.Вошел не горячась.И все мальчишки со двораСбегаются встречать.Друзья кричат ему: «Привет!»И машут из окна.Глядят на пыльный пистолет,Глядят на ордена.Потом он будет целоватьЖену, отца и мать,Он будет сутки пироватьИ трое суток спать.Потом он вычистит поляОт мусора войны.Поля, обозами пыля,О ней забыть должны.Заставит солнце круглый годСиять на небесах,И лед растает от заботНа старых полюсах.Навек покончивши с войной –И это будет в срок, –Он перепашет шар земнойИ вдоль и поперек.И вспомнит он, как видел сныЗдесь, у чужой реки,Как пережил он три войныРассудку вопреки.

Я спросил эту девочку, которая играет за стенкой:

– Скажи, а зачем ты вообще играешь на рояле?

– Мама говорит, чтобы развивать пальцы, – сказала эта девочка.

«Нет, – подумал я. – Пора делать большую приборку души. Пора выкидывать мусор. Но только не переиграть и не выкинуть главное».

СОЛО НА КОРНЕТЕ.

Почему, когда играет музыка вдали вечером, мне вспоминается Киев? Но не этот Киев, теперешний, а довоенный Киев. Еще был жив дед, военный, и мой дядька, его младший сын, еще считался непутевым и огорчал родителей. Он менял множество профессий, а начал с того, что мальчишкой увязался за бронепоездом красных, и дед, подумать только – шла гражданская война, – умудрился разыскать сына и водворить его обратно в дом. Нет. Не любая музыка, а труба, соло на трубе. Дед блестяще играл на корнете. И даже писал ноты, такие длинные горизонтальные тетради нот для духовиков – эс-тата… эс-та-та… номер тринадцатый… начали… Дед летом на даче в Дарнице уходил в сосновый лес – высокие мачтовые сосны и жаркий песок, усыпанный. хвоей, и вечер – и играл там на корнете, а дядька иногда вторил ему на баритоне. Вечер, две трубы в лесу, и дядька, еще молодой и живой, работал в ГПУ – его вскоре выгнали за какую-то любовь, и он уцелел в тридцать седьмом году. А потом он воевал, в конце войны был следователем прокуратуры и не уберег пленных, а какой-то майор с белыми глазами порешил их из автомата – дело-то ведь было на Украине, и от Дарницы ничего не осталось, и от сосен, и от хвои, и от детства, и от старого довоенного Киева, от раковины эстрады на Владимирской горке, где ночью при свете огней я впервые увидел оперетту. Она называлась «Баядерка», и я думал, что баядерка – это когда много взрослых людей топчутся по песчаным дорожкам среди черной зелени и фонариков, и оглушительно пахнут на клумбах табак и резеда, и много замшелых гротов, и женщины с круглыми коленями, и хочется домой непонятно почему. А дома-высокие потолки дедовой квартиры и узкие длинные ставни с рычажными запорами – первый этаж на Прорезной улице. А дома портреты стариков в коричневых рамках, и тетка – младшая дочь деда – переодевается и ходит по комнате в высоких чулках, потому что я еще маленький и мне не боятся показывать тело. Я ее помню в короткой кружевной рубашке и в высоких чулках и ее полные руки, текущие от самой шеи. Когда я прочел «Анну Каренину», я понял, что Анна была такая же. Немцы наступали на Киев, она тогда собиралась разводиться со своим мужем, скучным человеком, но он заболел водянкой, и она осталась с ним, и ее и моего двоюродного братика задавил немецкий танкист, когда их гнали куда-то толпой, а братик плакал, потому что замерз. От братика ничего не осталось, а тетке танкист раздавил только голову, и тело тети Маруси лежало на Крещатике, и улица была пустая. Больше я ничего не знаю.

Когда на даче в Звонковом она спускалась в купальнике с откоса, хватаясь за ивняк, то вся Ирпень, все купальщики и удильщики карасей застывали как манекены. Такое у нее было тело.

Я там чуть было не потонул, на Ирпени. Я прыгал в воду со ствола ивы, свисавшего над водой, река была узкая, а глубина – тринадцать метров. Я лез все выше и выше, нырял солдатиком и нырял, а тетка не смотрела и смеялась тихонько тому, что говорили ей женщины. А я забрался на сук над самой серединой реки, прыгнул вниз, ушел в зеленую воду, и у самого дна меня за трусы схватило чудовище. Так я подумал сначала, но потом понял – коряга Мне удалось выбраться из трусов, и утонул я уже у самого верха, где вода была светло-серая. Не утонул, конечно, но чуть не утонул, не мог вылезть, держался за траву у берега и смотрел на женщин, а они что-то говорили тете, и она тихо смеялась. Потом увидала меня и протянула руку, а я не мог вылезть, ведь трусы я потерял, и хотя для них я был маленький, но для себя я был большой. Так я тогда думал. В отличие от нынешних моих времен, когда у меня борода седая, если я небритый. Ну, это, положим, ничего не доказывает, борода у меня поседела в двадцать лет, а ведь тогда я действительно был молодой. Борода у меня поседела вскоре после того, как старшина объявил, что легкий табак нам будут давать последний раз. Потом будет только махорка. Но что мне с того, ведь я не курил, и легкий табак получали ребята.

Где– то в Крыму совсем недавно археологи вырыли из земли статую Афродиты Таманской. Фотография обошла газеты всего мира. Нет ни кистей рук, ни головы – один торс полуприкрытый. У тети Маруси было такое тело. Я его сразу узнал. Не вру.

ЛЕГКИЙ ТАБАК.

Творчество – это наиболее естественное поведение. Поэтому любовь – творчество. И от самого естественного поведения родятся дети. Если дети не родятся, любви нет, выдумки. Как всякий порядочный закон, этот закон тоже обратной силы не имеет. Дети могут родиться и без любви, тогда это – любовь на секунду к тому, кого нет рядом.

Когда старшина сказал: «Больше легкого табака не будет», я испугался. «Как же, – подумал я. – Ведь я никогда даже не узнаю, какой вкус у легкого табака, а так аппетитно пахнут эти пачки медом и вишней». Никогда – понимаете? Шел сорок второй год, и слово «никогда» было самым реальным из всех слов.

Я сегодня слегка пьян, был вчера в гостях. К хозяйке приехал из геологической партии какой-то ее не то друг, не то муж, который ни разу не вышел и где-то спал в задней комнате. Хозяйка бегала – то открывать дверь, чтобы он был в курсе дела, то закрывать, чтобы его не будить, и гости, раздражаясь, пили друг с другом за ее здоровье и немыслимое счастье с этим скотом, который вроде бы спал в задней комнате, не сняв сапог, чтобы не нарушать геологического колорита. И было нетрудно состоять сверхчеловеком и дитем природы при этой молодой женщине, у которой за душой ничего не было, кроме библиотеки с подписными изданиями тридцатых годов.

Почему я вспомнил про все это и про легкий табак? Потому что я художник и затосковал о красоте.

Когда старшина сказал, что легкий табак выдают последний раз, я взял эту пачку и обнаружил, что она пахла вишней и хрустела в руках. И вспомнил слово «никогда».