Последний дар любви - Елена Арсеньева

Все стали оживленно переговариваться, обсуждая новую методику цареубийства. Вроде бы неудача со взрывом в Зимнем дворце позабылась, подумал Халтурин… нет, Перовская все не унималась:

– Только я настаиваю, товарищи, чтобы Халтурина мы от акций устранили. Мало того, что он оплошал дважды, так и примелькался во дворце. Ему немедленно нужно покинуть Петербург, пусть едет к одесским товарищам, они давно просили прислать кого-нибудь из центра, чтобы научить их взрывному делу.

Халтурин лишь головой покачал: подобной удачи он и не ждал! Господь уберег и от гибели в Зимнем, и от расправы бешеной Перовской, и от участия в будущей акции, которая непременно сорвется, потому что вся эта затея убить императора обречена на провал. Глядишь, он их еще переживет, этих товарищей, а добрый боженька и в Одессе присмотрит за рабом своим Степаном!

Забегая вперед, можно сказать, что Халтурин своих товарищей и впрямь пережил, но не надолго. Заботливости доброго боженьки хватило до 1882 года: 18 марта Халтурин вместе с Николаем Желваковым совершил убийство военного прокурора Стрельникова, а через четыре дня его повесили…

Расходились окрыленные, готовые немедленно взяться за подготовку нового убийства.

Бросив украдкой прощальный взгляд на Гриневицкого, Перовская вышла вместе с Желябовым. Не сговариваясь, они направились к Зимнему дворцу. Очень хотелось посмотреть, что ж там удалось сделать Халтурину? Дворец был оцеплен за несколько кварталов. Внешних разрушений не произошло, только внутренние, а их снаружи не разглядишь. Народ, собравшийся возле оцепления, судачил, обсуждая крамольников. Волнами расходились слухи: побито-де невесть сколько народу, однако государя Бог сохранил, спасибо и на том!

– Ироды, право слово! – сказала молоденькая женщина в аккуратненьком беленьком платочке, обернувшись на подошедшую пару. У нее были ясные серые глаза и румяные щеки. Желябов против воли на нее засмотрелся. – Понаехали небось из чужих земель и творят всяческое непотребство! Нет у них стыда, нет совести!

– Почему вы думаете, что они из чужих земель? – не удержалась Перовская.

– Да разве русские, наши, на такое способны? – простодушно удивилась женщина. – Своего государя убить? Нет, это чужие замыслили! Беспутные, распутные, без Бога, без царя в голове! Это не народ!

– Они за народ, – мягко возразил Желябов и прикусил язык: раскис при виде хорошенького личика, забыв об осторожности.

– За народ? – изумилась женщина. – Больно знают они, что нужно народу!. – Махнула рукой и отвернулась.

Перовская и Желябов переглянулись и пошли дальше.

Андрей изредка косился на свою спутницу. Она все ускоряла и ускоряла шаги, низко опустив голову. «Неужели плачет?!» – чуть ли не с ужасом подумал он. Ненавидел плачущих женщин! За это и жену свою ненавидел. Слава богу, нашел наконец женщину, из которой даже пытками слезинки не выжмешь, но неужели и она… Вдруг Перовская вскинула на него глаза – в них ни слезинки, одна лишь лютая ярость.

– Дура! – выдохнула Перовская. – Вот простодыра! Ничего не знает, не понимает, а туда же – судить лезет. «Беспутные, распутные» – передразнила она, кривляясь. – Царь государь их оч-чень путный! При живой жене с другой жил, во дворце ее поселил, детей от нее прижил, а как дождался, что померла жена, тотчас с этой повенчаться!

Случись в эту минуту поблизости знаток женской логики Котик Гриневицкий, он бы выразительно ухмыльнулся. Сама Перовская жила с Желябовым при его живой жене, и, хоть, может, не ждала ее смерти, но он пытался добиться развода. И хотя Перовская проповедовала на всех углах, что таинства брака для нее не существует, кто знает, как повела бы она себя, если Желябов вдруг взял и сделал бы ей предложение.

Андрей знал, конечно, что жениться на Софье Перовской – это все равно что лечь спать с заряженным револьвером под подушкой, причем у револьвера этого будет взведен курок. К тому же одно дело знать, что с другими мужчинами спит твоя любовница, но от жены как бы требуется верность и нравственная чистота… А насколько он успел узнать Софью, именно отсутствие данных качеств и полная распущенность явились причиной давнего разрыва ее с отцом, ухода из дому и пути, так сказать, в революцию. И на этом пути, словно верстовые столбы, стояли, теряясь в дымке минувших лет, ее многочисленные любовники, имен которых не помнила уже и она сама…

По натуре своей Софья была не «артистом революции», как выразился один из ее товарищей-террористов Степняк-Кравчинский, ставший затем писателем и воспевший кровавые деяния своих товарищей в романе «Андрей Кожухов», а чернорабочим мятежа. Перовская принадлежала к числу тех личностей, приобретение которых всего драгоценнее для каких бы то ни было организаций, и Желябов, знавший толк в людях, недаром радовался, когда Софья Львовна формально присоединилась наконец к «Народной воле».

Трудно было найти человека более дисциплинированного, но вместе с тем более строгого. И Желябов знал: даже если с ним что-нибудь случится, его страстная, унылая, опасная, деловитая, фанатичная, пылкая сожительница доведет до логического завершения ту страшную, почти неразрешимую историческую задачу, которую народовольцы поставили перед собой: задачу цареубийства.

Между прочим, Андрей Иванович как в воду глядел.

Глава 13

Последняя забота императора

Император был поглощен своим счастьем, но прекрасно помнил и о возрасте, и о слабеющем здоровье, и… о давнем предсказании, согласно которому ему предстояло пережить шесть покушений. Впервые он задумался о том, что пережить шесть – не означает потом остаться в живых. Это может означать – пасть жертвой седьмого покушения. Над этими словами можно было смеяться, когда он услышал их впервые. Но не теперь, ведь на него покушались уже пять раз. Терпение небес истощалось… и в эти дни император думал прежде всего о тех, кого любил больше всего на свете. Ведь у его жены и детей не было никакого состояния. И случись что, им нечего надеяться ни на поддержку милого Маки, ни на сочувствие душки Минни, которая ненавидела их с какой-то первобытной яростью. Так львица ненавидит все, что угрожает ее детенышам.

В сентябре Александр Николаевич составил завещание, согласно ему княгиня Юрьевская и ее дети получали капитал в процентных бумагах на три миллиона рублей. К завещанию было присоединено письмо на имя цесаревича Александра:

«Дорогой Саша! В случае моей смерти поручаю тебе мою жену и детей. Твое дружественное расположение к ним, проявившееся с первого дня знакомства и бывшее для нас подлинной радостью, заставляют меня верить, что ты не покинешь их и будешь им покровителем и добрым советчиком».