Последний дар любви - Елена Арсеньева

Бедняжка Миннии едва ли лишилась чувств. Она не могла поверить, что таким ледяным тоном говорит с ней тот самый папа€, который всегда был добр и благорасположен к ней, хотел видеть ее сначала женой покойного Никса – Николая, старшего сына, а потом и Александра! Император любил ее, как родную дочь. Но Боже мой, правду говорят, что любовь к женщине способна отвратить мужчину от детей. И цесаревичу, и Минни пришлось смириться. Во имя покоя в семье.

Вот так и вышло, что в августе семьи цесаревича и царя встретились в Ливадии, в Крыму. И сразу стало ясно, кто здесь хозяйка, в роскошном Ливадийском дворце. Отнюдь не Минни! Причем «эта Катрин» с удовольствием демонстрировала, что она властвует и дворцом, и императором. Говорила Александру Николаевичу «ты», могла прервать его в любую минуту… Минни видела в этом величайшее оскорбление, однако забывала о том, что эти двое принадлежали друг другу и им было совершенно безразлично мнение остальных. Для них настало время абсолютного счастья, и никто не мог, не должен был, не имел права им помешать.

А впрочем, бедняжка Минни и не смогла бы понять этого. Она обладала счастливым даром подчинять чувства и сердечные влечения государственной необходимости. На ее горе или радость, ничто иное, и прежде всего абсолютная искренность, было ей неведомо.

Однако неприязнь к княгине Юрьевской она впервые не сумела подчинить своей воле. Рыдала, страдала, мучилась. Почему? Откуда такая жестокость по отношению к человеку, который всегда был ей истинным отцом? Минни категорически не желала признавать за императором права быть счастливым не по протоколу! Или это была ревность – обычная ревность женщины к другой, более красивой, яркой, любимой так пылко, как она, Минни, никогда не будет любима? Ведь ее «милый Мака», как называли в семье порою цесаревича Александра, носил еще и другое прозвище «увалень Мака»…

Но главное другое. Минни опасалась, что Екатерина Михайловна будет коронована. И тогда… светлейший князь Георгий Юрьевский может оказаться соперником не только маленькому Никсу Романову, но и его отцу, пресловутому увальню Маке…

Между прочим, опасения Минни возникли не на пустом месте. И их вполне разделяла вся императорская фамилия, несмотря на резкие слова Александра Николаевича:

– Тех членов моей семьи, которые откажутся выполнять мою волю, я сумею поставить на место!

И в пылу гнева даже пригрозил выслать из столицы цесаревича, заявившего, что княгиня Юрьевская плохо воспитана.

Дело грозило обернуться скандалом. И вскоре стало известно, грядет коронация княгини Екатерины. Тайные, смутные мысли, бродившие в его голове, поддерживал Лорис-Меликов. Однажды он заявил:

– Было бы большим счастьем для России иметь, как встарь, русскую императрицу. – И напомнил, что первый Романов, царь Михаил Федорович, был женат на девушке из рода Долгоруких.

А позднее выразился более определенно:

– Когда русский народ познакомится с сыном Вашего Величества, он скажет: «Вот это наш!»

Ох, как он рисковал в эту минуту! Ведь речь шла отнюдь не о цесаревиче Александре, а о великом князе Георгии! Но император не прервал его, лишь отпустил голову. Слова министра отвечали его тайным желаниям.

Глава 12

Тайные чувства страшной женщины

Перовская резко обернулась и уставилась на стройного молодого человека среднего роста, в поношенной студенческой тужурке. У него были темно-русые волосы, едва пробившаяся, совсем еще юношеская бородка и очень красивые глаза редкого янтарного оттенка.

– Что вы сказали, Котик? – проговорила Перовская совсем другим, мягким, голосом, принадлежащим не фурии, а женщине.

Как ни был Халтурин напряжен, он едва сдержал усмешку. Настоящая фамилия надменного юнца была Гриневицкий, Игнатий Гриневицкий, подпольные клички Ельников и Котик (это было его старое, еще гимназическое, со времен учебы в Белостоке прозвище, данное, наверное, потому, что в минуты гнева его глаза становились по-кошачьи желтыми), однако если мужчины звали его Ельниковым, то Перовская – только Котиком, причем в голосе ее звучали мягкие нотки, нежные.

А впрочем, почему нет? Втихомолку поговаривали, будто Софья Львовна к Ельникову-Котику-Гриневицкому неравнодушна. Лишь только появился он два года назад в организации, как она, по своему обыкновению, пошла на него в атаку и попыталась заманить в постель. Не тут-то было! В отличие от прочих мужчин, в которых Софья возбуждала какое-то патологически-покорное вожделение, делала своими рабами, Котик остался совершенно спокоен. Глядя на нее сверху вниз – маленькая, тщедушная Перовская едва достигала до его плеча, – Котик холодно пояснил, что считает беспорядочные половые сношения (он так и выразился!) напрасной тратой энергии, которую с большей пользой мог бы вложить в настоящее дело. Кроме того, он связан словом с некоей девицей, считает ее своей нареченной невестой, а потому обязан хранить ей верность.

Халтурин отлично помнил, что сие высокопарное заявление повергло «Народную волю» в столбняк. Верность считалась в организации отжившим предрассудком, половая разборчивость – проявлением глубочайшего недружелюбия к товарищам по борьбе. Геся Гельфман, которая называла своим мужем Николая Колоткевича, охотно угождала в постели и другим товарищам. Точно такой же покладистой была простоватая, жалостливая мещанка Анна Якимова. Верочка Фигнер, прежде чем затеяла стрелять в генерала Трепова, пользовалась всеобщей любовью. Конечно, Перовская царила среди этих женщин, вдохновляла их на свободную любовь, убеждая: здесь собрались раскрепощенные люди, отрицающие такой отживший предрассудок, как брак. Никто из них в Бога не верил, для них Бога просто не существовало. Значит, не существовало и таинства.

Котику пытались втолковать это, однако он лишь посматривал на окружающих, как-то так приподнимая свои очень густые брови, что казалось, он на всех, как на Перовскую, смотрит сверху вниз, даже на богатыря Желябова, рядом с которым казался хрупким мальчишкой. Нет, Котик не спорил, отмалчивался, но было ясно: уговоры пролетают мимо ушей. На лице Перовской возникло такое злобное выражение, что, казалось, она вот-вот выставит вон строптивого мальчишку.

Желябов предостерегающе кашлянул: с народом в последнее время было плохо. Ряды «Народной воли» редели, всяких примитивных работяг, мещан или откровенных люмпенов, которые примыкали к организации исключительно ради участия в терроре, а потом норовили ограбить убитого царского сатрапа, следовало гнать взашей, чтобы не компрометировать идею. Зато вот таких недоучившихся студентов из полуеврейских семей, каким являлся Гриневицкий-Котик, необходимо привечать. Нельзя Котика отталкивать!