Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

Он помнит, что засыпал тогда в вагоне и вдруг просыпался, охваченный ужасом, ему казалось, что поезд сошел с рельсов и проваливается в пространство, но при взгляде в окно, за которым проносились смутно-серые кусты и деревья и вспаханные поля, белеющие под луной, будто старые кости, он успокаивался: поезд несся, стуча колесами, но все было в порядке. И происходило это словно бы вот только что, или даже в эту самую минуту, но при всем том еще и страшно давно; с тех пор он пережил бессчетное множество поездок — в поездах, в автобусах, на самолетах, — был дважды женат, женился в третий раз, играл в концертах, дирижировал оркестрами, участвовал в благотворительных вечерах, хоронил друзей. Он видел военные эскадрильи в небе над Бруклином, слышал взрывы в порту, о которых молчали в газетах; был свидетелем рождения Израиля и выступал с Израильским филармоническим оркестром; да чего он только не испытал в жизни! А ей всего шестнадцать лет, ее голова свесилась без подушки, как цветок на слабом, изогнутом стебле. И всего того времени, что он поглотил с такой торопливостью, даже не успев заметить, как оно уходит, — целые столетия, как ему казалось сейчас, — этого времени для девочки не будет.

То, что он чувствовал, было не жалостью и даже не гневом на несправедливое мироустройство, а скорее какой-то глубокой растерянностью и потрясением. Будь он человек верующий — он веровал, разумеется, но не в общепринятом смысле, — он бы сейчас должен был возроптать на бога за беспорядок во вселенной или, уж во всяком случае, задумался бы недоуменно над несовпадением действительности и идеала. Но мысли Нимрама шли в другом направлении. Бог тут вообще ни при чем, а действительность и идеал — вещи сугубо академические. Единственное, что сознавал Нимрам, глядя на спящую девочку — нездоровая бледность на лице, голова свесилась отрешенно, нечувствительно, как неживая, — единственное, что он сознавал, это свою полную беспомощность. Счастливец, он ничего не может и поэтому ни на что не годится, грош ему цена, ему и всей его жизни, легковесной, никому не нужной, точно старый гриб-трутовик, точно уходящий в небо жидкий дымок. Он был с ней почти не знаком, но чувствовал сейчас, хотя и сознавал, что это неправда, но ведь могло бы быть правдой, если бы девочка и в самом деле приходилась ему дочерью, тогда бы дозволь только Природа, мать тревог и безмолвии, — и он не колеблясь обменялся бы жизнями со своей соседкой.

Она вдруг громко вскрикнула во сне и открыла глаза.

 — Ну-ну, все хорошо, — сказал он, прикоснувшись к ее плечу.

Она растерянно спросонья потрясла головой.

 — Ой, — опомнившись, она смутилась и покраснела, изжелта-серые щеки залила бурая краска. — Простите! — Опять испуганная улыбка. — Мне приснился сон.

 — Все в полном порядке, — заверил он ее, — ни о чем не надо беспокоиться, все в порядке.

 — Смешной сон, честное слово, — она опять так сильно тряхнула головой, что легкие волосы взметнулись. Она отстранилась от Нимрама и подняла ладони к глазам. — Просто удивительный! — Опустила руки и прищурившись уставилась в окно, припоминая, что ей снилось. Он понял, что ошибся: сон, который ей приснился, был не страшный. — Вроде бы я нахожусь в помещении, в старом, замшелом погребе, и там со мной какие-то существа, я хочу открыть дверь… — Она огляделась: не подслушивает ли кто? Но все спали. Посмотрела на него — не могла решиться, рассказывать дальше или нет. И неуверенно продолжала: — Я попробовала открыть дверь, а ручка оторвалась и осталась у меня в руке. Я тогда стала царапать ногтями, как-то открыла, не знаю как, — она сдвинула брови, с усилием припоминая, — вроде бы дверь отвалилась, и оказалось, что там, снаружи, где должен быть внешний мир, там только и было что… — Опять покраснела, не договорив. Но, убедившись, что он внимательно, заинтересованно ждет, докончила, смущенно пожав плечами: — Там сначала была земля, глина, но потом она разбилась, как скорлупа, и открылась большая просторная комната, вроде зала, и в ней — все мои куклы и игрушки, которые когда-то сломались или потерялись. И все как новенькие.

 — Интересный сон, — сказал Нимрам, глядя ей не в глаза, а в переносицу; потом, почувствовав, что этого мало, добавил: — Сны бывают удивительные.

 — Я знаю, — кивнула она и сразу же спросила: — Который сейчас час, вы не знаете? Долго еще до Чикаго?

 — У них там время на два часа вперед. На моих сейчас…

Она не дала ему договорить:

 — Да-да, я просто забыла. — Ее вдруг всю передернуло. — Тут не холодно?

 — Морозильник, — ответил он.

 — Слава богу, — Она посмотрела за его спиной в окно и сразу повеселела. — Смотрите, развиднелось! Молнии больше не блещут.

И тряхнула головой, откидывая волосы.

 — Гроза осталась позади, — сказал он. — Я вижу, вы больше не боитесь.

 — Ошибаетесь, — возразила она и улыбнулась. — Но уже не так, это верно. Все-таки я по-прежнему молюсь.

 — И правильно делаете.

Она покосилась на него и поспешила отвести взгляд.

 — Многие не верят в молитвы и во все такое, — сказала она, неуверенно улыбаясь и глядя прямо перед собой. — И другим говорят, что это глупость. Все равно как вот если мальчик хочет играть на скрипке, а не на духовых или ударных. В нашем школьном оркестре вся струнная группа — девочки, только один мальчик, бедняжка, играет на альте. — Она замолчала, искоса взглянула на него и сказала с улыбкой: — Удивительно, до чего бестолково я вам рассказываю.

 — Очень даже толково.

Она дернула плечом.

 — Не знаю, одни говорят, есть бог, другие — что нет, и те и другие так определенно, просто чудеса. Лично я не уверена ни в том ни в другом, но, когда страшно, я молюсь.

 — Это как в старом анекдоте, — начал было он.

 — Вы любите музыку? — перебила она его. — Классическую?

Нимрам нахмурил брови.

 — Д-да, пожалуй. Иногда.

 — Кто ваш любимый композитор?

Нимраму впервые в жизни пришло в голову, что, пожалуй, его любимый композитор — Машо.

 — Бетховен, — рискнул он.

Ответ оказался удачным.

 — А любимый дирижер?

Он сделал вид, что задумался.

 — Мой — Сеиджи Одзава, — сказала она.

Нимрам поджал губы и кивнул.

 — Да, я слышал, что он здорово дирижирует.

Она опять тряхнула головой, чтобы откинуть волосы со лба. Какая-то мысль отвлекла ее, сделала напряженным лицо, оттянула книзу уголки губ. Девочка сложила ладони на коленях, потом с усилием подняла голову и посмотрела в глаза Нимраму:

 — Дело в том, что, понимаете, я сказала вам неправду.

Он вопросительно поднял брови.

 — На самом деле я дружу с одним мальчиком. — И торопясь, словно из опасения, чтобы у нее не спросили фамилию этого друга, объяснила: — Знаете, как бывает, когда знакомишься с человеком, хочется показаться интереснее, чем ты есть. Ну вот. — Она опять потупилась, видно было, каких трудов ей стоит признание. — Я напускаю на себя трагизм.

Он растерянно замер, не решаясь улыбнуться, и ждал, что она скажет дальше.

Она что-то пробормотала, он не расслышал, наклонился к ней, и тогда она произнесла громче, но все равно едва слышно:

 — Я, как у них говорится, безнадежная, но понимаете, это ведь все равно ничего не значит. Просто… Мне страшно и хочется плакать, и все такое, только когда я говорю себе словами: «Я скоро…» — Он почувствовал, что это правда: если она выговорит все до конца, то заплачет. Она перевела дух и продолжала: — Если наш самолет разобьется, для меня это почти не имеет значения, немного раньше, и только, но все равно, когда мы взлетали при грозе, среди молний… — Она снова на минуту подняла на него взгляд. — Ничего не понятно, да? — В глазах ее были слезы.

 — Вовсе нет, — сказал он. — Все понятно.

Она стиснула руки и улыбнулась в мучительном смятении и в то же время удовлетворенно, радость с вызовом взмыла над грузом печали.

 — Ну, не знаю. Только на самом-то деле я дружу с одним мальчиком. С тем самым как раз, что играет на альте. Он неплохой мальчик. То есть очень даже хороший, замечательный. Стивен его зовут. — Обеими ладонями она вытерла с глаз слезы. — Нет, правда, это просто удивительно. На самом деле я очень счастливая. — Засмеялась и прикрыла ладонями лицо. Спина ее вздрагивала.

Нимрам молча похлопал ее по плечу.

 — Я потому решила вам сказать, — пояснила она, когда смогла говорить, — что вы ко мне так добры. Мне не хотелось, чтобы у вас…

 — Ерунда, — сказал он. — Это относится к каждому из нас.

 — Знаю, — ответила она и засмеялась сквозь слезы. — Это правда, правда! Как мой дядя Чарли говорит, он мамин старший брат, живет с нами, он говорит: самое интересное, что все животные на Ноевом ковчеге просто ополоумели от страха.

Нимрам рассмеялся.

 — Он удивительный человек, — продолжала она. — Только все время кашляет. Он умирает от эмфиземы легких, а попробуйте скажите ему, чтобы он бросил курить трубку или чтобы показался врачам, дядя Чарли в такую ярость приходит, куда там! На самом-то деле он боится, что это дорого, а притворяется, будто презирает врачей. Стоит ему услышать слово «врач», и тут же начинается крик: «Лжепророки! Факиры! Спекулянты! Наживаются на своих лекарствах!» Голос у него такой оглушительный. Папа говорит, его надо вместо сторожевой собаки перед домом посадить, чтобы лаял, воров пугал.